Жизнь Гюго - читать онлайн книгу. Автор: Грэм Робб cтр.№ 32

Живая антология, прочно привязанная к Франции 20-х годов XIX века. В «Гане Исландце» сочетаются античность, кельты и христиане. Фон, на котором развиваются события, можно назвать скандинавским Средиземноморьем. В вымышленном Париже, полном темниц и фьордов, Торвик Гюго наконец обретает свой путь: «„Моя обожаемая Этель… скажи, ты любишь меня?“ Он устремил свой пылающий взгляд на ее заплаканное лицо. Ответа девушки не было слышно, ибо Орденер, в порыве страсти, сорвал его с ее губ».

Танец исступленного героя вокруг зрелой девственницы был довольно распространенным приемом, а персонажи скопированы из дешевых романов, которые Гюго жадно поглощал в «кабинете для чтения»; и все же «Ган Исландец», после своего выхода в свет в 1823 году, стал ударом молота в стену, отделявшую французскую литературу от европейского романтизма. Дело в том, что подсознание Гюго добавило к заурядной истории несколько сотен страниц.

Роман весьма многообещающе начинается в морге в Тронхейме. Там найдены разорванные на куски трупы – похоже, что их терзал зверь с длинными когтями. Тем временем где-то на севере, среди ледяных торосов, рыщет странный рыжеволосый карлик, сын ведьмы и последнего потомка Ингульфа Разрушителя. Брошенный в Исландии, ужасный младенец Ган был взят на воспитание праведным епископом (предшественником епископа Мириэля из «Отверженных»). Невосприимчивый к христианскому милосердию, Ган поджигает дворец епископа и, освещенный языками пламени, уплывает на стволе дерева. Явившись в Норвегию, Ган поджигает Тронхеймский собор, воздушные контрфорсы которого после пожара напоминают скелет мамонта. Он вырезает целые полки, наводит ужас на деревни, гасит маяки дыханием, носит каменный топор и ездит на белом медведе, которого называет «Друг». Кроме того, Ган Исландец помогает свести воедино сюжетные нити: он крадет гроб, в котором спрятано доказательство невиновности отца.

Ган Исландец – первый из целой вереницы злобных рыжеволосых карликов Гюго, прототип Квазимодо. Виктор был ниже ростом, чем его старшие братья; возможно, поэтому карлики привлекали его особое внимание ^{235}. Но то, что позже любовница ласкательно называла его «Пальчиком» (Le Petit Poucet), не предполагает какой-то необычной чувствительности. Несомненно, его тревожили изменения в собственном организме: никто не проходит период созревания, не боясь, что из него получится чудовище. Виктор, дитя вечно воюющих родителей, вполне вероятно, считал себя уродом. Когда Гюго узнал, что Генрих Гейне прозвал его горбуном, он впал в ярость, взобрался на вершину скалы на Гернси, сорвал с себя всю одежду и спросил своего издателя: «Я горбун?» Издатель великодушно заключил, что, «если бы Небеса не наделили его никаким другим даром, он мог бы зарабатывать себе на жизнь натурщиком» ^{236}.

Искать в творчестве Гюго наглядное отражение его физических данных – значит преуменьшать плод его воображения. Реальная сила литературного карлика заключается в его способности вытягивать зло из других. Это не трогательно милое чудовище из «Красавицы и Чудовища», а извращенная фигура Христа, воплощение грехов других людей. Ну а напоминание о том, что у уродов тоже есть душа, предполагает метафизическое совпадение реальности и морали, о которых идет речь. В Гане есть какая-то ницшеанская, аполитичная чистота, которая возносит его над остальными персонажами. Им движет беспримесный человеконенавистнический инстинкт без каких-либо мелких человеческих мотивов. Он с равным наслаждением убивает и калечит солдат-роялистов и мятежных шахтеров. Брызги мозга и пульсирующая плоть, которую он оборачивает вокруг своего тела, как плащ, скрывают на удивление изящный вид Зла. Герой романа не побеждает Гана. Ган убивает себя сам, и до последней битвы дело так и не доходит. Написанный Гюго «роман с ключом» открывал двери, которые вели к другим дверям. В конце концов, вся его сложная натура не вмещалась в изящного Орденера. Не случайно почти половина пестрого списка персонажей помечена «тотемными» буквами из фамилии Гюго: Гормон, Гюльденлев, Гульдон, Гут, Оглипиглап, Оруги, Спиагудри ^{237}.

Если не считать ссылки на какие-то записные книжки, полные «оригинальности и игры воображения» ^{238} (слово originalité имеет и значение «странности, чудачества»), мнения Адели о «Гане Исландце» не сохранилось, но, скорее всего, оно было таким же, как ее позднейший отзыв еще на один двусмысленный подарок. В загородном доме Фуше в деревне Жантийи, на южной окраине Парижа ^{239}, Виктор вручил ей толстый конверт, в котором оказалась живая летучая мышь и устрашающее стихотворение об этой «черной и покрытой шерстью» «сестре похоронной совы», «которая тщетно рыщет в ночи». Неясный, но важный момент в истории французской литературы: первое появление стихов нового типа, не желавших мирно сидеть на странице, как повелел им долг.

В предисловии ко второму изданию «Гана Исландца» Гюго заверял читателей, что он на самом деле вовсе не рыжебородое чудовище, которое пожирает младенцев и никогда не стрижет ногтей. Он даже согласился с Аделью – после того, как ошеломил ее родителей рассуждениями об общественной необходимости палачей, – что человек не должен «осквернять свой рот ужасными и низкими названиями орудий пыток» ^{240}. Вместе с тем, очевидно, в нем происходила какая-то перемена. Когда переписка возобновилась, девственник-поклонник Адели превратился в исступленного зверя, который «обнимал свою постель в судорогах страсти», задумывал побег, сетовал, что любимая отвечала на его поцелуи, «как жертва» ^{241}. Позже он хвастал, что в первую брачную ночь овладел своей женой девять раз ^{242}.

Тайное послание, заключенное в «Гане Исландце», так и осталось нерасшифрованным. Готический фон, который вначале должен был поддерживать сюжет романа, стал продолжением зашифрованных заметок в дневнике. В этих заметках впервые просматривается ночной Гюго, человек, который полюбил рыскать в «земноводных» областях казарм и кладбищ на окраинах Парижа, «где начинаются тротуары и заканчиваются колеи», где казнили Лагори ^{243}. Если собрать воедино все воспоминания о пытках и казнях в автобиографической прозе Гюго, выясняется странная вещь: почти все подобные сцены записаны в период его ухаживания за Аделью. Хотя все подобные зрелища якобы случайны, автор предстает потирающим руки знатоком, ценителем, своего рода вампиром, который с удовольствием наблюдает, как убийцу герцога Беррийского ведут на эшафот ^{244}; как слугу публично клеймят каленым железом ^{245}; как палач отрубает правую руку и голову отцеубийце ^{246}. Ища в окружавшей его действительности образы, способные сравниться с ужасами, свидетелем которых он стал в Испании, Гюго еще полон решимости верить в официальное, роялистское правосудие, как будто оно могло осуществить окончательное, непогрешимое суждение о человеческой жизни. «Ган Исландец» облегчил раздумья об этих ужасных крайностях, даже когда Гюго ищет ответы на пока неясные ему самому вопросы. На первый взгляд ужасные картины отражали состояние его души. Глядя на ужасы, Гюго нравоучительно замечает: «Все мы приговорены к смерти с бесконечно отложенным сроком наказания. Странное и болезненное любопытство подталкивает нас наблюдать за несчастными, которые знают, в какой именно миг приговор будет приведен в исполнение» ^{247}.