История Франции. С древнейших времен до Версальского договора - читать онлайн книгу. Автор: Уильям Стирнс Дэвис cтр.№ 65

Причины и итоги войны описать в нескольких словах гораздо легче, чем причины и результаты великого движения в области интеллекта. С 1730 по 1789 г. литературная деятельность во Франции была очень интенсивной и Париж был «мозгом Европы». Тем не менее дух этого времени можно выразить в четырех словах – Монтескье, Вольтер, Руссо, энциклопедисты. В этих словах заключены почти все законы и пророки революции.

Монтескье (1689–1755) был дворянином с французского юга и стал президентом парламента Бордо. В этом вполне достойном и ответственном высоком должностном лице не было ничего от революционера. Он был наименее радикальным по взглядам из тех, кого мы здесь упомянем, но не последним по значению творцом идей, которые несли в себе зародыш революции. В 1721 г. он написал блестящую сатиру «Персидские письма», где в форме писем, которые якобы посылали на родину два путешествовавших по Франции иностранца с Востока, была дана умная, очень едкая критика недостатков и пороков его эпохи. Позже он побывал в Англии, познакомился с ее руководителями и учреждениями и в 1748 г., после двадцати лет размышлений и писательского труда, издал свою великую работу «О духе законов», возможно самую значительную книгу о политической науке с тех пор, как Аристотель написал свою «Политику». Монтескье не был яростным иконоборцем. Он определял основы различных видов законов и политических учреждений, анализировал различные виды правительств, известные в его время, и устанавливал, в чем они слабы, а в чем сильны. Он очень резко осуждает «деспотизм» и, хотя наиболее известным и ярче всего проявлявшимся для него был восточный тип деспотизма, например турецкий, Монтескье почти не скрывал своего мнения, что Франция тоже была деспотической страной. Еще меньше он скрывал свое восхищение уже сильно развитыми в то время конституционными свободами Англии и открыто советовал французам брать пример с этой страны. Кроме того, он очень спокойно и осознанно атаковал другие пороки своего времени – религиозную нетерпимость (в его дни во Франции еще иногда казнили протестантов) и рабство. Его книга произвела сильнейшее воздействие «на общество, которое иногда описывают только как легкомысленное». За восемнадцать месяцев она была издана двадцать два раза.

Но Монтескье был лишь предтечей более знаменитого и более громогласного пророка нового либерализма – Франсуа Вольтера ^[121]. Не многие сегодня могут понять, как велики были влияние и престиж Вольтера во второй половине его жизни. Нет сомнения, что ни один другой писатель в современную эпоху не получил даже половины тех почестей, которыми современники осыпали этого «князя философов». Короли вскоре начали переписываться с ним, сделались его защитниками и дрожали от его язвительных насмешек. Папа в Ватикане боялся его, как второго Мохаммеда. Если говорить честно, Вольтер был самым грозным личным врагом, которого когда-либо имела католическая церковь (сильнее был лишь совершенно не похожий на него Мартин Лютер), а в политике был самым опасным врагом, которого когда-либо имел старый режим, и тут сильнее его не был никто. Сегодня лишь небольшая горсть американцев и, вероятно, не очень многие французы читают даже двадцатую часть его многотомных сочинений, но во времена Вольтера каждая его новая книга и каждый новый памфлет лежали на столиках во всех гостиных Европы. Говоря коротко, он был человеком своего времени, и, когда это время закончилось, его влияние тоже угасло, потому что, говоря откровенно, он был пропагандистом, а не литератором-художником, и самые худшие пороки из тех, которые он атаковал, теперь, как правило, похоронены вместе с прошлым.

Вольтер (1694–1778) был (на это стоит обратить внимание) родом из хорошей буржуазной семьи. Как полагалось, мальчика отдали учиться в иезуитскую семинарию, чтобы подготовить к обучению профессии адвоката. Он же почувствовал отвращение и к жизни адвоката, и к своим лицемерным святошам-преподавателям. К 1717 г. он пошел по плохой дорожке: поссорился со своей семьей и был посажен в Бастилию за злую и дерзкую сатиру против регента. В заключении он пробыл недолго, но несколько лет ему пришлось с трудом зарабатывать себе на жизнь сочинением пьес, имевших лишь слабый успех.

Затем он поссорился по личным причинам с одним из членов могущественной семьи Роган, снова был брошен в Бастилию и после нового освобождения изгнан в Англию (1726). Это изгнание очень дорого обошлось защитникам старого режима. Вольтер познакомился со многими английскими рационалистами и передовыми мыслителями, с головой погрузился в изучение разрушительных элементов философии Локка ^[122]. Когда в 1729 г. он вернулся во Францию, он был вооружен полным набором радикальных идей относительно политики, философии и религии, которые его разносторонний гениальный ум скоро развил, а потом применил, – и результаты ужаснули его врагов.

Вольтер с самого начала проявил желание критиковать церковь и государство и бороться с преследованиями за веру, которые считал крайне несправедливыми и неразумными. Теперь он стал гораздо более открыто защищать «разум» и «философию», истинных руководителей умного человека, от «суеверия». Было достаточно ясно, что под «суеверием» он имеет в виду конкретно католическую церковь. Для Вольтера христианство было то же, что католицизм ^[123], и притом мирской и бездуховный католицизм французской церкви. Как легко осмеять епископа, который громогласно требовал, чтобы в домах гугенотов снова стали размещать на постой солдат, если этот святой человек сам имеет столько же дворцов, лакеев и любовных похождений, как роскошно живущий маркиз!

Церковь была опорой всего старого: традиционализма, пережитков Средневековья, нетерпимости и абсолютизма в политике тогдашней Франции. Она защищала злоупотребления монархии потому, что монархия предоставляла ей тюрьмы, оковы и виселицы для подавления ереси и обеспечивала доходами ее высших иерархов, любивших роскошную жизнь. Поэтому Вольтер обстреливал церковь из всех орудий своего ума насмешками, сарказмами и критическими замечаниями. Сам он, по его словам, был не атеистом, а деистом. Сегодня его, вероятно, причислили бы к какой-нибудь неопределенной разновидности унитаризма. В конце жизни он разошелся с экстремистами, которые после атак против церкви стали сомневаться, что людям вообще нужно божество.