Восхитительные женщины. Неподвластные времени - читать онлайн книгу. Автор: Виталий Вульф, Серафима Чеботарь cтр.№ 67

Но если «по партийной линии» Андреева продвигалась все дальше и дальше, в театре ее дела постепенно шли вниз: ее теснила Ольга Леонардовна Книппер, ученица Немировича, которая хоть и не обладала красотой и обаянием Андреевой, зато была гораздо талантливее как актриса и к тому же не тратила время на революционные игрища. К тому же в 1901 году Книппер стала женой Антона Павловича Чехова и уже бесспорно стала получать главные роли в его пьесах, на которых в основном и держался репертуар МХТ.

Этого тщеславная натура Андреевой уже выдержать не смогла. По слухам, она сама имела виды на Чехова, но он предпочел ей Книппер, чем оскорбил Марию Федоровну до глубины души. К тому же ей стали известны слова Станиславского: «Андреева – актриса полезная, Книппер – до зарезу необходимая». Мария Федоровна, которая была непоколебимо уверена, что рождена на свет, чтобы быть первой во всем и всегда, была смертельно оскорблена той легкостью, с которой директора МХТ отодвигали ее на второй план. Уязвленная Андреева пыталась урегулировать ситуацию, как умела: она стала натравливать Морозова на Немировича-Данченко, давила на Станиславского, добилась того, что Немирович и Станиславский рассорились, а Савва Тимофеевич почти не разговаривал с обоими директорами, но место первой актрисы уже окончательно принадлежало Книппер.

Семейная жизнь тоже шла под откос: Желябужский давно уже жил с другой женщиной, и видимость счастливого семейного очага супруги поддерживали с немалым трудом. И тут в жизни Андреевой начинается самый яркий роман, где, как по заказу, соединились две самые дорогие для нее стихии – революция и театр.

…В 1900 году, в Севастополе, после спектакля «Гедда Габлер» в гримерку к Марии Федоровне зашел Чехов и привел с собой Максима Горького, начинающего входить в моду драматурга-«пролетария». Сама она вспоминала впоследствии: «Сердце забилось, батюшки! И Чехов, и Горький! Встала навстречу, вошел Чехов, которого знала давно, как всегда элегантный, а за ним высокая фигура, тонкая, в летней рубашке, русской, вышитой, волосы длинные, прямые, усы большие и рыжие…Трясет мне руку, а я смотрю на него с глубоким волнением, ужасно обрадованная, что ему понравилось, и странно мне, что он чертыхается, странен его костюм, высокие сапоги, разлетайка, длинные прямые волосы, рыжеватые усы, нет, не таким я себе его представляла… И вдруг из-за длинных ресниц глянули голубые глаза, губы сложились в добрую детскую улыбку, показалось мне его лицо красивее красивого, и радостно екнуло сердце. Нет! Он именно такой, как надо, чтобы он был».

Андреева в «Гедде Габлер» Г. Ибсена, МХТ, 1899 г.

Довольно быстро Андреева и Горький подружились: «Наша дружба с ним все больше крепла, нас связывала общность во взглядах, убеждениях, интересах. Мало-помалу я входила во все его начинания, знала многих, стоявших к нему более или менее близко. Он присылал ко мне людей из Нижнего с просьбами устроить их, сделать то или другое… Я страшно гордилась его дружбой, восхищалась им бесконечно…», – вспоминала она. С подачи Марии Федоровны, и при поддержке Морозова, разумеется, пьесы Горького заняли видное место в репертуаре МХТ, и Андреева с успехом в них играла: ее исполнение роли Наташи в «На дне» производило неизгладимое впечатление.

Писательница и переводчик Татьяна Львовна Щепкина-Куперник писала, что все герои спектакля «целиком вырваны из жизни и перенесены с Хитровки на сцену. А посреди них, как цветок на пожарище, Наташа – Андреева, кутающаяся в свой длинный платок». На новогодней вечеринке МХТ в декабре 1903 года было объявлено о том, что отныне Мария Федоровна и Горький – муж и жена: и про Желябужского, и про жену Горького Екатерину Пешкову (с которой Горький обвенчался в 1896 году, родил двоих детей и так никогда и не развелся) словно забыли. Александр Тихонов так описывал этот эпизод: «Обнаженная до плеча женская рука в белой бальной перчатке тронула меня за рукав.

– Тихоныч, милый, спрячьте это пока у себя… Мне некуда положить.

Андреева, очень красивая, в открытом белом платье, протянула Тихонову подаренную ей Горьким рукопись поэмы «Человек». В конце была сделана дарственная приписка – о том, что у автора поэмы крепкое сердце, из которого Мария Федоровна может сделать каблучки для своих туфель.

Стоявший рядом Морозов взял рукопись, прочел последнюю страницу и поднял глаза на счастливое лицо актрисы:

– Так… так… новогодний подарок! Влюбились? Он выхватил из кармана фрачных брюк тонкий золотой портсигар и стал закуривать папиросу, но не с того конца».

Это действительно была любовь. Хотя знакомые удивлялись, как двое столь разных людей могли быть вместе: Андреева, тонкая образованная дворянка, несмотря на всю страстность и противоречивость своей натуры, всегда выглядела хладнокровной и сдержанной светской дамой, одетой по последней парижской моде, а Горький, тщательно создававший себе образ «босяка-самоучки», был подчеркнуто грубоват, слезлив, а его манере одеваться дивились не меньше, чем его таланту писателя. Юрий Анненков вспоминал: «Горький, пролетарий, не одевался ни по-рабочему, ни по-мужицки, а носил декоративный костюм собственного изобретения…Всегда одетый в черное, он носил косоворотку тонкого сукна, подпоясанную узким кожаным ремешком, суконные шаровары, высокие сапоги и романтическую широкополую шляпу, прикрывавшую волосы, спадавшие на уши».

Максим Горький

Но их увлечение революционными идеями, романтически-страстный взгляд на жизнь и преклонение перед талантом друг друга спаяли их крепче любых уз. Андреева стала для Горького не только женой, но и секретарем, переводчиком, нянькой, экономкой и литературным агентом. Прекрасно знавшая европейские языки – французский, немецкий, итальянский – она переводила его произведения и вела переписку. «Люблю тебя, моя благородная Маруся, прекрасный друг-женщина», – слышала она в ответ от Горького. Ради него Андреева пожертвовала своей репутацией: теперь вся Россия судачила о ее непристойном поведении. Скандал, который вызвала в обществе связь Андреевой и Горького, был неописуем: Горького звали двоеженцем, а Андрееву клеймили всеми непечатными словами – ее как женщину считали основной виновницей адюльтера, повинной и в том, что она развалила свой брак и бросила двоих детей на попечение сестры, и в том, что сам Горький бросил свою семью. Мария Федоровна лишь смеялась: «Вот оно, возмездие за дурное поведение! О-о-о! И как мне было весело и смешно. Весело, что я ушла от всех этих скучных и никому не нужных людей и условностей. И если бы даже я была совершенно одна в будущем, если я перестану быть актрисой, – я буду жить так, чтобы быть совершенно свободной! Только теперь я чувствую, как я всю жизнь крепко была связана и как мне было тесно…»

Удивительно, но Морозов не смог забыть отбросившую его чувства Андрееву, он не прекратил ни любить ее, ни помогать ей. Он даже продолжал давление на директоров МХТ, продвигая теперь не только Андрееву, но и Горького. Станиславский вынужден был написать Андреевой: «Отношения Саввы Тимофеевича к Вам – исключительные. Это те отношения, ради которых ломают себе жизнь, приносят себя в жертву, и Вы знаете это и относитесь к ним бережно, почтительно. Но знаете ли, до какого святотатства Вы доходите? Вы хвастаетесь публично перед посторонними тем, что мучительно ревнующая Вас Зинаида Григорьевна ищет Вашего влияния над мужем. Вы ради актерского тщеславия рассказываете направо и налево о том, что Савва Тимофеевич, по Вашему настоянию, вносит целый капитал… ради спасения кого-то. Если бы Вы увидели себя со стороны в эту минуту, Вы бы согласились со мной…» Оскорбленная Мария Федоровна решает порвать с МХТ. В прощальном письме Станиславскому она написала: «Мне больно оставаться там, где я свято и горячо верила, что служу идее… Я не хочу быть брамином и показывать, что служу моему богу в храме, когда сознаю, что служу идолу, и капище только лучше и красивее с виду. Внутри него – пусто». На что Станиславский лишь ответил: «Дорогая Мария Федоровна! Я узнал с большой грустью о Вашем решении: уйти из своего театра. С не меньшей грустью я сознаю, что мои убеждения и советы теперь – неуместны и бессильны. Мне ничего не остается более, как сожалеть и молчать…»