Последняя тайна Лермонтова - читать онлайн книгу. Автор: Ольга Тарасевич cтр.№ 31

Михаил вскочил с постели, кинулся одеваться.

– Идем, Святослав, скорее! Надо все узнать, может, еще ничего не ясно и ты ошибся!

Друг рассказывал, как поэт стрелялся с кавалергардом Дантесом, который (весь свет это знал) волочился за женой Пушкина, красавицей Натали. И Лермонтов, одевая мундир, прекрасно слышал голос Святослава, хотя тот говорил тихо и печально. Слышал – но вместе с тем и не понимал ни слова.

Не верится. Невозможно осознать, что у кого-то рука поднялась. Как можно было драться с ним? С НИМ? Да такому человеку ведь любое простить надобно, и своя честь не значит ничего, потому что Пушкин – честь и голос всей России.

– К Вольфу и Беранже, – распорядился Святослав, когда они садились в карету. Кучер печально кивнул, а Раевский продолжил: – Там он ждал своего секунда. Оттуда отправились потом на Черную речку.

Кавказ подо мною. Один в вышине

Стою над снегами у края стремнины:

Орел, с отдаленной поднявшись вершины,

Парит неподвижно со мной наравне.

Отселе я вижу потоков рожденье

И первое грозных обвалов движенье...

Пушкинские строки лихорадочно метались в мозгу. То Кавказ, то пылкая надежда любви, еще из Онегина. Потом и вовсе – эпитафия, поэт любит шутки, и как славно сказал, и кто знал, что все так сложится...

Здесь Пушкин погребен; он с музой молодою,

С любовью, леностью провел веселый век,

Не делал доброго, однако ж был душою,

Ей-богу, добрый человек.

– Приехали, – Святослав осторожно потянул Лермонтова за край шинели. – Выходи, Мишель...

Он растерянно посмотрел в окошко и сначала даже не понял, где находится.

Хотя... уж Беранже не знать... сколько раз сюда все сбегали из юнкерской школы, переодевшись в лакейское платье... тут для юнкеров отводилась отдельная зала, здесь отпускали в долг и можно было курить, не опасаясь наказания офицера... только вот теперь...

Перед кондитерской разлилось такое море людей, вплоть до набережной, и даже экипажи не могли приблизиться.

Хмурые мужики в овчинных тулупах, золотые погоны на офицерских шинелях; всякое виднеется: простое платье, дорогие шубы...

Ведомый Раевским, Лермонтов протиснулся через толпу, вошел в облако ванильного тепла, звенящее голосами.

– А еще что вам скажу, милостивый государь, послали ему по почте диплом рогоносца.

– Строго говоря, Пушкин сам вызвал Дантеса, так что он сам виноват. Entre nous [24] , Натали для него слишком хороша была.

– Надежды нет, доктора уверены: счет идет на дни, может, даже на часы.

От этих печальных новостей и злых ремарок у Михаила сразу же сильнейшим образом заболела голова. Хорошо, что потом каким-то чудом удалось присесть у окна, разрисованного серебряными узорами зимы.

Кто-то бегал к квартире Пушкина, кто-то сплетничал, Святослав обеспокоено предлагал заказать чаю.

«Кажется, настоящая лихорадка начинается, – думал Лермонтов, стараясь унять дрожащие руки, выбивающие дробь на краю столика. – Только бы он выжил. Невозможно представить большую утрату. Невозможно. Господи, молю тебя, молю! Ты никогда меня не слышал, но теперь, только лишь сейчас, один-единственный раз, прошу!»

Следующие дни весь Петербург был охвачен невероятным волнением.

Возле дома поэта на Мойке случилась давка.

«К Пушину!» – можно было крикнуть извозчику. И тот не спрашивал, куда надо ехать, дорогу знали все, и все словно объединились в печальном ожидании и скорби.

Туман, лихорадка, невыносимо медленное, застывшее время.

Тонувший в своих мыслях, ставший сам постоянной жгучей болью, Михаил, когда приходил в себя, горько удивлялся. Вот, надо же, сидит в столовой за обедом, а то у Беранже, или же находится прямо в толпе разношерстного люда, где все не спускают глаз с парадной лестницы дома поэта.

И еще – это отчетливо помнилось, так как сам вид этого человека пробуждал надежду – заходил Арендт.

Только, увы. Он, умеющий излечивать любую хворь, признавал свое бессилие перед неотвратимой смертью Пушкина:

– Там уже не помочь, совсем не помочь. Как вы себя чувствуете, Михаил Юрьевич?

Кажется, было решено соврать ему, глотая комок в горле:

– Хорошо, Николай Федорович, вы чудо-эскулап.

Потом все кончилось.

Преставился.

И стало так больно, что сердце разорвалось, замироточило строками...

Погиб Поэт! – невольник чести —

Пал, оклеветанный молвой,

С свинцом в груди и жаждой мести,

Поникнув гордой головой!..

Не вынесла душа Поэта

Позора мелочных обид,

Восстал он против мнений света

Один, как прежде... и убит!

Убит!.. к чему теперь рыданья,

Пустых похвал ненужный хор

И жалкий лепет оправданья?

Судьбы свершился приговор!

Слезы лились из глаз, расплывались строки.

Невыносимая боль, раньше истончавшаяся, исчезавшая в стихах и рыданиях, теперь делалась все сильнее. «Такого прежде никогда не случалось», – мелькнула мысль.

Перо все не останавливалось, скользило по бумаге.

Не вы ль сперва так долго гнали

Его свободный, смелый дар

И для потехи раздували

Чуть затаившийся пожар?

Что ж... веселитесь... он мучений

Последних вынести не мог:

Угас, как светоч, дивный гений,

Увял торжественный венок.

Кажется, он даже терял сознание. Опускал голову на стол, потом, очнувшись, снова брался за перо. А последние строки вдруг сменили боль яркой вспышкой радости.

– Хорошо вышло, – пробормотал Михаил, перечитав написанное. И закричал: – Раевский, зайди ко мне!

Тот влетел, испуганно схватился за голову:

– Мишель, сорочка!

Михаил опустил глаза: на белой материи расплылось черное пятно.

– Должно быть, чернила разлились. Только все это не важно, я написал тут кое-что, вот, взгляни.

Святослав сначала читал, потом бросился его обнимать. Схватил перо и бумагу:

– О, дозволь мне сделать список!

Лермонтов пожал плечами:

– Пожалуйста. А что, понравилось тебе?

Друг застонал:

– Еще спрашиваешь! Это гениально, Мишель! Словно он передал тебе свой дар, возродился в тебе. Какая чистота слов, что за мелодичная точность! Пушкин возродился!