Чужие деньги - читать онлайн книгу. Автор: Фридрих Незнанский cтр.№ 24

Питер успел застать кусочек советской эпохи — на излете, на исходе сил и все-таки жизнеспособной, обеспечивающей жизнь своих граждан. Да, начало советской власти базировалось на преступлении, идеалы революции были самоубийственно-антинациональны, и сохрани русские верность этим идеалам, к тридцатым годам двадцатого века с Россией было бы покончено. Однако здравый смысл понемногу взял свое, и постепенно скопище революционных самоубийц на одной шестой части суши трансформировалось в обычное государство. В последние годы перед горбачевским крушением это было государство скорее тяжеловесное, чем агрессивное; его человеческий каркас составляли чиновники, а не маньяки. Его разрушили — во имя чего? Частная собственность, свободный рынок — твердят новые революционеры, точно заклинание; но частная собственность и свободный рынок — не панацея от всех бед. Они есть и в беднейших странах, но там нет здорового государства и здорового общества, составляющих основу цивилизованной жизни. Если русские (отрешенно подумал Питер, выводя себя за скобки национальности, которую привык считать своей) хотели что-то изменить, почему бы им было не начать с основ? Возрождать самостоятельность на местах, восстанавливать общественные организации, подмятые и сокрушенные советской властью, помогать церкви, укреплять семью… Сначала эти необходимые меры — свободный рынок потом! Но нет, снова сбросили, уронили государственный колосс, не добившись ничего, кроме тотальной нищеты и нигилизма. Чернейшего нигилизма, который вступает в свои права, когда нечего больше терять. Нет, право же, поневоле подумаешь, что в русской натуре заложена страсть к разрушению: как только у русского появляется шанс выбраться на поверхность, он немедленно старается себя утопить, да поглубже, чтобы остаться на дне.

Снова Распутин? Только сейчас, с точки зрения взрослого оценивая свой брезгливый ужас, вызванный фильмом о Распутине, Питер непреложно осознал, что это был ужас перед иррациональностью, хаотичностью русского начала. Об этой иррациональности отец ему не сказал: то ли постыдился, то ли, со своей аптечной склонностью к точным дозировкам и формулировкам, никогда в нее не верил. А ведь она — не выдумка врагов, не фикция! Захлестнутый с головой русским хаосом, Питер уперся лбом в холодящее вагонное стекло. На боковой полке хныкала больная девочка, выпрашивая у матери какое-то лакомство, противопоказанное ей из-за аллергии.

«Россию представляют в образе высокой, могучей, полногрудой женщины, — пронеслась у Питера мысль, порожденная слиянием вагонных и антониевских впечатлений, — даже штамп речевой существует: «Родина-мать»… А на самом деле, может быть, современная Россия — не мать, а дитя. Больной ребенок, которому плохо, поэтому он непрерывно хнычет и срывает повязки с лекарствами, но помочь себе не в силах».

Мать больной девочки, прижав к себе и машинально поглаживая по голове дочку, пустым взглядом уставилась в окно. Что стояло за этим взглядом: привычка к рабской покорности или вызревающее желание бунта?

Василий Григорьевич отлеживался на полу, дожидаясь прибытия «скорой». У него ничего не болело, он чувствовал себя как нельзя лучше, однако глаз предпочитал не открывать: мнимая потеря чувств несколько оттягивала момент наступления неприятностей, которые, рано или поздно, все равно произойдут, так лучше поздно, чем рано. На самом деле гендиректор «Росправа» Чернушкин не собирался кончать с собой. Невольная игра в самоубийство стала результатом непритворной паники. Вот уже год он ждал визита лиц, облеченных властью. Визит все откладывался и откладывался, постепенно его возможность становилась уж совсем нереальной. Чернушкин полагал, что, если даже подобный случай произойдет, он морально к нему подготовился и встретит этот миг во всеоружии. Но слово «прокуратура», произнесенное его секретаршей Ираидой Ивановной, выявило, что, вопреки самоуверенности, ни к чему он не подготовился, потому что подготовиться к такому нельзя.

Он сам виноват… Впрочем, может, не так уж и виноват, как сам думает. Василий Григорьевич порой любил посмотреть по кабельному каналу трансляцию состязаний в экстремальных видах спорта. С одной стороны, он находил утешение в той мысли, что ему, по крайней мере, не грозит опасность переломов рук и ног, но, с другой стороны, он понимал, что его занятие еще опаснее, потому что грозит переломом репутации и, в целом, привычной жизни. Он не ездил по горам на мотоцикле, он совершал куда более непредсказуемое родео, оседлав цифру, по финансовым полям. А здесь немало народу сложили буйны головы.

Василий Григорьевич думал, что удастся выкрутиться… Зачем же сразу в прокуратуру, он бы все объяснил! Но нет, исчезли трезвые мысли, оставив одно слепое, всепоглощающее желание: бежать! Справа от его кабинета по наружной стене проходила пожарная лестница, и Чернушкин рассчитывал, что с подоконника сумеет до нее допрыгнуть. Помешал сильный встречный поток воздуха из распахнувшегося окна. К тому же и занавеска окутала его, запутала… Словом, произошло то, что произошло. Возвращенный в пределы родного кабинета усилиями следователя Генпрокуратуры, Василий Григорьевич Чернушкин лежал на полу, и ему было стыдно.

— Василий Григорьевич, — тряс пострадавшего за плечо Турецкий, отказавшись от мысли делать ему искусственное дыхание по методу «рот в рот», — вставайте, с вами все в порядке. Да вставайте же! Вы монете объяснить, что здесь происходит?

— Я могу, — донесся со стороны двери равнодушный женский голос. За широкой спиной секретарши Ираиды Ивановны маячила мелкая пигалица в мини-юбке, с красивыми вьющимися волосами и несимпатичным, грубым пористым лицом. Впрочем, относительно несимпатичности Александр Борисович, возможно, погорячился: выражение отчаяния и злости, слитых в одно разрушительное чувство, не красит ни одно женское личико… — Вы из МУРа? А я Юлия Рейнград, главный бухгалтер этого богоугодного заведения. И если этот пакостник надумал из окна бросаться, то мне, наверно, остается только утопиться. Москва-река под окнами не протекает, пойду наполню раковину. Но сначала, уж извините, все расскажу.

— Что вы расскажете? — с явным интересом спросил Турецкий в то время, как секретарша, поеживаясь, со стекольным звоном закрыла окно.

Ираида Ивановна крутилась в кабинете, находя себе мелкие занятия, главное, чтобы вблизи от великих событий. Это был пик ее удовлетворенного любопытства, это был ее звездный час!

— Пойдемте, — предложила бухгалтер, — в моем компьютере все записано. Сколько стоили статуи, которые вы наверняка видели в вестибюле, сколько — люстра с висюльками. Сколько раз Василий Григорьевич ездил на Мальту, якобы по обмену опытом. Но это еще так, цветочки. А вот поселок на Клязьме, возведенный непонятно из каких денег, с нарушением санитарных требований, и счета в швейцарских банках — так это, извините, крупные ягодки. Если хотите, опишу, каких махинаций все это потребовало…

— Ты-то опишешь! — Неожиданное нападение главбуха воскресило Чернушкина быстрее, чем могла бы это сделать медицинская помощь, и он, позабыв про плохое физическое состояние, которое с успехом изображал, перешел из лежачего положения в сидячее. — Ягодки, говоришь? Развесистая клюква! Воровала, теперь пытаешься свалить на меня…