Дуэт для одиночества - читать онлайн книгу. Автор: Алёна Жукова cтр.№ 15

Уже в самолете, перевозившем их семью в Вену, Паша тихонько шепнул Мусе, что в Израиль не поедет, а попробует через Италию попасть в Штаты. А если девушки хотят к братьям-евреям, он не возражает. В конце концов, они могут потом к нему приехать. Многие семьи тогда отказывались ехать в Израиль и устремлялись в Америку, Австралию и Канаду. Резон их был ясен и туманен одновременно: «Запад – это Запад, а Восток – это Восток, и ничего с этим не поделаешь». Паша аргументированно втолковывал Мусе, что ему сионистские идеи чужды, работать в кибуце и учить Тору ему неохота. И потом – там арабы и война. Кому все это надо? Оказалось, что у Муси тоже не было однозначного решения в пользу Израиля. Вникая проникновенному шепоту мужа и глядя в иллюминатор, она вдруг радостно заявила Паше, что абсолютно с ним согласна! Но только не Штаты, лучше в Австралию – там кенгуру, попугаи и «вечная весна». Павел погрустнел, он рассчитывал «потерять» семейство на переправе, хотя знал, что это будет не просто. Никаких родичей и друзей нигде в мире у него не было, а самое главное – не было ни одной капли еврейской крови. Он мог быть только пассажиром, хотя говорили, что можно прицепиться к каким-нибудь «толстовцам» или кричать, что тебя притесняют как сексуальное меньшинство. Это был долгий и трудный путь, а Паша не отличался необходимой в такой ситуации решительностью и беспринципностью. Он, как всегда, положился на то, что время все расставит, всех расселит, и, когда семья приземлилась в Вене, промолчал. Решение приняла Муся. Как только к ним в Австрии подошел представитель «Сохнута», она не задумываясь ответила, что в Израиль они не поедут.

Труднее было уговорить тещу – она рвалась к родне в город Ашдот.

Несмотря на внутрисемейную ситуацию, схожую с известной басней про лебедя, рака и щуку, они все были отправлены в Италию для ожидания разрешения на выезд. Там вдруг замаячила, объединяющая семью, идея эмиграции в Канаду, так как у Муси в Монреале жила старая подружка, которая могла стать гарантом, а тещина ашдотская родня давно мечтала переехать в Торонто. На том все и успокоились, решив сменить жаркий юго-восток на прохладный северо-запад.

Жизнь переселенцев в маленьком итальянском городке Ладисполи, недалеко от Рима, напоминала каникулы перед сдачей серьезного экзамена. Все много пили, гуляли, но не забывали готовить себя, вот только никто не знал, к чему именно. Учили языки, легче всего давался итальянский. Всех не покидало ощущение провала во времени, а сама Италия вообще, казалось, существует вне системы координат. Однажды в Риме они с Муськой заблудились так, что думали, никогда не выйдут из лабиринта этих спутанных, как нитки, улиц. В очередной раз, проскакивая вдоль довольно широкой улицы со знаком Fermata и зная из своей музыкальной биографии, что это остановка, они удивились тому, что улица заканчивается тупиком с одной стороны, а с другой – переходит в кривенький переулок, мощенный желтыми овальными камнями. Переулок сужался в перспективе, а стены домов, покрытые трещинами и обильно увитые диким виноградом, смыкались над головой. Останавливаться тут никакое транспортное средство не могло, просто бы не проехало. Покружив вокруг, они опять выходили к этой чертовой Фермате. Ноги отваливались, а внутри закипало раздражение. Муся села на корточки под знаком и уставилась на противоположную сторону улицы. Вдруг вскочила и скомандовала: «Вперед!»

Они перебежали дорогу и попали в темную прохладу церквушки, которую не сразу заметили, так как выдавала она себя только крестом над входом, а все обычные атрибуты роскошества церковной архитектуры отсутствовали. Паша, спотыкаясь, шел за женой, но на какое-то время потерял ее из виду. В церкви было много народу, нарядных женщин и детей. Паша встал на цыпочки, стараясь высмотреть в толпе Мусю, но то, что он увидел поверх голов, заставило его забыть обо всем на свете. Потом, очень долго, если не до самой смерти, его мозг проецировал картинку, расцвеченную огоньками свечей и закатанную в матовый глянец света, струящегося из витражей на группу девочек в подвенечных платьях. Он что-то слышал о конфирмации у католиков и понял, что сейчас в церкви как раз и происходит обряд миропомазания. Он постарался пробраться ближе к амвону. Там были и мальчики в темных костюмах с цветами в петлицах, но ближе всего к нему оказалась темноволосая девочка лет тринадцати. Ее голову покрывала прозрачная кисея, которая слегка набегала на лицо, размывая контуры легкого профиля. Она смотрела на священника, который уже приготовил хостии и вино. Ее искусанные, вспухшие губки приоткрылись, а ноздри отсвечивали розовым, как ракушки Адриатики. Она молитвенно сложила ладони и что-то зашептала, потом повернула голову в его сторону, ища глазами, видимо, кого-то из родственников.

«Какая хорошенькая! – подумал Паша. – Возраст Джульетты. Она уже готова для любви. Ее платье натянуто на груди и бедрах, а фарфоровая прозрачность лица в обрамлении черных локонов и темные вишни глаз так знакомы… Стоп, ну, конечно же, – вылитая Лиза!»

– Доченька, – сказал Паша тихо и закрыл глаза. Это было что-то вроде короткого сна. Маленькая девочка смеялась переливчато звонко, а потом плакала, чуть поскуливая. Она не хотела есть суп и заниматься музыкой. Ей нравилось гонять на велосипеде и прыгать на кровати, затевая подушечную войну с Пашей. Она любила щекотку и громкий хохот, а самую большую радость ей доставляли минуты перед сном, когда папа ложился рядом и читал вслух сказки. Все это Паша увидел так ясно и отчетливо, что мог бы поклясться, что это действительно было в его жизни. Она росла и становилась похожей на балерину, а дальше подсознание подбросило еще кое-что – свернутое калачиком щупленькое тело, шея с проступающими позвонками, вздрагивающие плечи…

– Господи! – взмолился Паша. – Накажи, но помоги! Пусть Муська простит меня, но больше не могу. Как приедем в Канаду, уйду…

Удивительно, что слово – «уйду» в то же самое время как заклинание твердил еще один человек, находившийся за сотни километров от Паши. Это была его любимая ученица Лиза Целякович.

Лиза не знала куда уйдет, но ей было все равно. Раздражало все – новая квартира, рояль, дом и двор, занятия в консерватории, но больше всего – мама. После отъезда Паши Лизе казалось, что все вокруг, и, конечно, мама, догадываются о том, что с ней случилось. Если кто-то рядом говорил о любви, Лиза краснела, опускала голову и почему-то одергивала юбку. Мама подшучивала беззлобно по поводу Лизкиной проявившейся женственности – все, мол, в рост пошло: и грудь, и бедра, уже на женщину стала похожа, а Лизу трясло от смущения и страха. Она старалась держаться подальше от маминых глаз.

Но даже сидя в своей комнате, она слышала, как мама часто шепчется с кем-то по телефону и по-идиотски хихикает. Перед сном Вера Николаевна густо намазывала кремом лицо, ходила по кухне в распахнутом ядовито-алом пеньюаре, постоянно что-то напевая. Она зазывала Лизу к ужину, чтобы хоть двумя словами перемолвиться, но Лиза отказывалась – ей было противно смотреть на высвеченные пергидролем волосы, красный маникюр и блестящее от жира лицо. Любой разговор скатывался к «нашему благодетелю Алексею Петровичу» и слезам по поводу Лизкиной неблагодарности. Вера Николаевна никак не могла понять – почему Лиза не хочет с ним знакомиться, а Лиза не понимала, куда подевалась ее мама – нормальная, сильная женщина, прожившая молодость без мужчин и теперь, на старости лет, поехавшая головой. Зачем ей все это? Допустить в мамину ситуацию то слово, которое шептал Паша той ночью, а потом повторяла она, – было немыслимо. Ну разве могла быть любовь между этими пожилыми, нелепыми, неуклюжими и толстыми людьми? Какая гадость! Все ясно и просто – она с ним спит, а он ей платит.