Золотая братина. В замкнутом круге - читать онлайн книгу. Автор: Игорь Минутко cтр.№ 17

Небо над петроградскими крышами стлалось серой мглой, но дождя не было. «День не так уж и плох», – подумал Василий Святославович. Прошло еще минут пятнадцать, и уже по Литейному проспекту, направляясь к Невскому, бодро шагал князь Василий в офицерской шинели не по росту (старший брат презентовал перед нелегальным отбытием на Дон, к атаману Краснову); шинелишка изрядно потрепана, на плечах темные следы от погон, несколько пуговиц вырвано с мясом, сапоги нечищены, на щеках князя густая щетина.

В семье Воронцовых-Вельяминовых младший сын Василий с отроческих лет слыл легкомысленным повесой, безвольным, в университет определялся с крайней неохотой – студенческая вольная жизнь да дружеские молодые компании только и привлекали. А в семнадцатом, когда началась большевистская смута и былая княжеская жизнь провалилась в тартарары, Василий Святославович отказался ехать с семьей в Германию, куда спешно бежали Воронцовы-Вельяминовы, потеряв все состояние, кроме некоторых капиталов, которые родитель успел перевести в швейцарский банк. «Хочу революцию зреть собственными глазами», – сказал князь Василий и остался в России. Однако нагляделся очень быстро, и, когда расколовшееся на враждующие станы отечество поставило перед Василием Святославовичем неизбежный вопрос: на чьей стороне вы, князь? – ответ нашелся, хотя и не сразу, но все-таки нашелся. «Красную большевистскую сволочь ненавижу, – рассудил князь Василий. – И ни одному слову новой власти не верю. Однако признаюсь откровенно: по натуре не воин, белому движению от меня вряд ли будет прок. А посему…» Короче говоря, верные люди, адреса которых были оставлены непутевому сыну, наладили прервавшуюся было связь с отцом, который все и организовал: через три дня, а именно двадцать седьмого сентября 1918 года, предстояла молодому князю дальняя дорога – через Финляндию в Германию, в город Франкфурт-на-Майне: именно там временно обосновались Воронцовы-Вельяминовы, намереваясь вскорости переехать в благословенную Италию, где под Римом проживали дальние и состоятельные родственники.

В это пасмурное утро князю Василию мерещились спокойные, чистые, в праздничных огнях города Европы, всяческие приятные приключения. «И кузина Катрин в Берлине, – не без волнения подумал он. – Или в Мюнхене? Неважно, – разыщу». Так думал он, шагая по Невскому проспекту, и жизнь, которая окружала сейчас князя Василия, вроде бы и не касалась его отныне: вот идет по столице Совдепии некий иностранец, не без интереса наблюдая простирающуюся вокруг него действительность.

А по хмурому, захламленному Невскому ветер метет листовки, обрывки газет, мусор. Прохожих мало. У хлебной лавки хвостом извивается серая очередь женщин – молчаливая и угрюмая. Витрины многих магазинов крест-накрест заколочены досками, в иных выбиты стекла. Прямо посередине мостовой печатает мерный шаг патруль – трое детин с окаменевшими лицами; тускло поблескивают длинные штыки винтовок. У афишной тумбы быстро собирается толпа, слышны встревоженные голоса:

– Декрет… Новый декрет!

«Большевики пекут свои декреты по пять на день», – думает князь Василий. Однако любопытство берет свое, и Василий Святославович старается протолкаться поближе к тумбе. Но не тут-то было! Толпа сгущается, становится непроницаемой и, кажется, враждебной. Лишь в промежутках между головами в платках, картузах, военных шапках и бескозырках князь Василий видит, как щетка, смоченная клеем, проводит крест-накрест по афише с ядовитыми оранжевыми буквами и цифрами: «22 сентября 1918 года в 20 часов в Рабочем клубе (бывший дворец Румянцева) лекция-концерт „Революция и культура“. Перед публикой выступит нарком просвещения А. В. Луначарский». На тумбе появляется плотный лист бумаги, на котором наверху чернеет лишь одно слово «Декрет». А текста не разобрать. Толпа волнуется.

– Кто грамотный? – женский голос. – Читай! Мальчишеский голос читает:

– В целях прекращения вывоза за границу предметов особого художественного и исторического значения, угрожающего утратой культурных сокровищ народа, Совет Народных Комиссаров постановил…

Толпа тяжело колышется, перекликается:

– Ишь ты, мать твою, все постановляют и постановляют.

– А за хлебом в лавке не достоишься!

– Постного масла по полфунта отпускають!

– Все товары буржуи попрятали.

– Намедни дровец нацелился куплять…

Старикашка беззубый, с личиком сухим и ехидным, гнет свое:

– Революция, граждане, революция!

Матрос в черном бушлате со спиной широченной и неумолимой:

– Это что за контрреволюционные разговорчики? Испуганно притихла толпа.

Женский голос с интонациями заискивающими:

– Читай, мальчик, читай!

Повернулся князь Василий от толпы и тумбы с декретом, зашагал прочь – от греха подальше. Еще некоторое время долетал до его слуха звонкий радостный голосок: «В случае неподчинения… Конфискация имущества… Заключение в тюрьму… Расстрел…»

«Нет, уважаемые господа и товарищи, – рассуждал князь Василий. – Все это без меня. Не я кашу заваривал, не мне ее и расхлебывать. Но приходится признать: надо быть злым гением, чтобы за год богатейшую страну ввергнуть в разруху и голод». И тут обнаружилась впереди высокая арка в сумрачном многоэтажном доме. «Во двор направо, кажется, второй подъезд, пятый этаж, а вот номер квартиры не помню. Ничего, сейчас разыщу. То-то Кирюшке праздник и удивление!» Вообразив все, что сегодня вечером ждет его и Кирилла Любина, университетского друга, князь Василий даже присвистнул от удовольствия, вновь вернулось праздничное, приподнятое настроение. Оказавшись в темном дворе, похожем на каменный колодец, Василий Святославович подошел ко второму подъезду справа от ворот, открыл тяжелую дверь. Навстречу из темноты пахнуло холодом, подвальной сыростью и кошками.

В это утро в читальном зале публичной библиотеки было безлюдно, тихо – лишь шелест страниц и холодно (отопление не работало). У высокого окна за столом, заваленным старинными книгами с золочеными обрезами и журналами второй половины XVIII века, сидел молодой человек с интеллигентным, волевым лицом, которому тонкий нос идеальной римской лепки и жестко сжатые губы придавали несколько надменный вид, что совершенно не соответствовало действительности. Кирилл Любин был по натуре человеком мягким, добрым, застенчивым, всецело поглощенным своим любимым делом, отчего многие считали его нелюдимым, замкнутым. А делом этим была русская история, и конкретным историческим временем, в котором проживал свою вторую жизнь Кирилл, являлся XVIII век – блистательная и во многом драматическая эпоха Екатерины Второй. Выросший в семье учителя гимназии (отец преподавал словесность), Кирилл Любин воспитывался на демократических традициях отечественной литературы, кумиры отца – Лев Толстой, Чехов, Короленко, Глеб Успенский – были его кумирами. Захар Петрович умер совсем недавно, несколько месяцев назад, когда узнал, что среди заложников, расстрелянных большевиками, оказались два его университетских друга. Умер сразу – от разрыва сердца.

Теперь Кирилл Захарович Любин, глава осиротевшей семьи, жил с матерью и младшей сестрой, пятнадцатилетней Лизой, в прежней отцовской квартире из пяти комнат, где самую большую, с эркером во всю стену, занимала огромная библиотека – гордость Любиных. И уже приходили из домкома – предстояло подселение. Любиным оставляли две небольшие комнаты, и возникла неразрешимая проблема: где разместить библиотеку? Тем не менее большевистский переворот Кирилл Любин принял, вернее, старался принять, потому что воля народа, его освобождение от гнета сильных мира сего были для Кирилла священны. «Мы живем судьбой россиян, – говорил отец, – во имя их просвещения, и другой цели жизни быть не может». И вот после октября 1917 года народ стал хозяином своей судьбы… «Стал или не стал?» – мучился вопросом Кирилл Любин, иногда совершенно не понимая решений и действий новой власти, объявившей себя народной.