Ночью я долго вертелся с боку на бок.
Воины, ходившие за отцом, ударят мечами в щиты и назовут
меня конунгом. Я буду водить их в походы и сделаюсь славен и знаменит. Так
пройдёт много зим. А потом однажды я приеду в Скирингссаль. Или в другое
какое-нибудь место. Но там тоже будет торг и пленники, привезённые для продажи.
И я случайно увижу Торгрима, стоящего со связанными руками и с опущенной
головой. И Асгерд, вцепившуюся в его локоть. И хозяина, торгующегося сразу с
двумя покупателями, и каждому будет нужен только кто-то один.
Тогда я подойду к ним, и торговцы сразу куда-то исчезнут,
потому что со мной подойдут мои люди, и все мы будем держать руки на топорах. А
может, им не мало покажется и моего лица…
У меня будет с собой достаточно серебра, так что я выкуплю и
Торгрима, и Асгерд, и отпущу их на свободу, и вот тогда-то она задумается, кто
из нас двоих любил её крепче.
Мне понравилось то, что я придумал. Правда, тому, кто
пожелает назвать Торгрима рабом, придётся проявить немало сноровки. Скорее уж
он отправит в Вальхаллу десяток врагов и сам останется лежать где стоял. Да и
не получится из него раб. Я подумал, что будущее редко выходит таким, каким нам
хочется его видеть. Но жаль было расставаться с придуманной поездкой в
Скирингссаль, и я сказал себе, что Торгрима, может быть, ранят в бою. Или
оглушат.
Утром мы собирались начать обшивать корабль досками… Добрые
доски в два пальца толщиной уже лежали на козлах, готовые встать каждая на своё
место – по шестнадцати на каждый борт. А рядом стояла смола в горшочках и
пухлые шнуры коровьей шерсти, в три нитки. Мы уложим их между досками, и вода
не проберётся вовнутрь. Мне очень хотелось скорее увидеть корабль одетым в
деревянную плоть. Поэтому я спал беспокойно и проснулся задолго до света. Меня
разбудили осторожные удары топора, доносившиеся снаружи.
Я испугался спросонья, решив, что проспал и работу начали
без меня. Но длинное бревно в очаге сгорело едва наполовину, и люди вокруг ещё
спали под одеялами. Не было только Торгрима, я сразу это заметил, ведь мы с ним
по-прежнему спали спиной к спине.
Я потихоньку оделся и пошёл в корабельный сарай.
В сарае действительно кто-то работал. Дверь была прикрыта
неплотно, и по снегу двигались отсветы от лучины, горевшей внутри. Ещё я
услышал голос. Это был голос Торгрима, и он говорил песнь:
– Вёсла и нос
вепря волн
прозваньем укрась
Отца Побед.
Железо кали,
дерево жги,
могучие руны
пусть оно помнит…
Это была хорошая песнь, и я совсем было собрался войти и
спросить Торгрима, кто её сложил. Но тут он заговорил снова, и я передумал. Я
не понял, чью песнь он вспомнил сначала, но теперь он пытался сложить свою
собственную, и у него ничего не получалось. Он яростно сражался со словами, и
бой был неравным. Его висы рождались безжизненными и тусклыми, как оружие,
слишком долго пролежавшее в сырости: им ещё можно замахнуться, но стоящего
удара уже не нанесёшь… Никакого сравнения с той песнью, которую я услышал
вначале.
Потом он умолк и не то вздохнул, не то зарычал…
Я громко кашлянул и пошёл к приоткрытой двери, нарочно со
скрипом приминая сапогами снег.
Торгрим стоял на коленях у левого борта, подтёсывая на свой
лад последний шпангоут… Он поднял голову, когда я вошёл, и мне не показалось,
чтобы он смутился. Я спросил его:
– Зачем ты портишь корабль?
Торгрим не спеша опустил топор и выпрямился, разглядывая
свою работу. Весь борт действительно сильно изменился, и теперь я не мог
понять, к худу или к добру. Торгрим сказал:
– Твой Кари совсем не плохой мастер, но кое-чего ему
всё же недостаёт.
Тут я подошёл поближе, и он добавил:
– Я не трогал другую сторону, чтобы можно было
сравнить.
Я встал у кормового штевня и начал смотреть. Я всё старался
представить, как лягут доски на один борт и на другой, и подтёсанный борт
неизменно оказывался красивее. А я знал, что самый лучший корабль обыкновенно
бывает и самым красивым, и дело тут не в резьбе.
В конце концов я опустился на четвереньки, чтобы заглянуть
ещё и снизу. И тут дверь отворилась опять, и в сарай вошёл Кари. Должно быть,
его тоже разбудил стук топора. И он, конечно, сразу понял, что произошло.
Я думал, Поединщик снова начнёт кричать и браниться, однако
ошибся. Кари долго молчал и лишь постепенно наливался кровью, так что глаза
выступили из орбит. А потом пошёл к Торгриму, стискивая кулаки.
– Ты загубил мою работу, бродячий пёс. Я убью тебя…
– Не убьёшь, – сказал Торгрим. – Это ты
ошибался, а я был прав.
Но Кари был менее всего расположен убеждаться в его правоте.
– Ты будешь драться со мной!.. – прохрипел он,
подойдя вплотную. – Не видал я тебя в деле, Торгрим-Боец! И я думаю, что
ты только и способен подсаживаться к невесте, когда поблизости нет жениха!
Он никогда бы не произнёс этих слов, если бы знал, что я
здесь и всё слышу. Я ведь стоял на четвереньках за килем, и при лучине меня
трудно было там разглядеть.
Торгрим ничего ему не ответил…
Но я увидел, как его руки, державшие обрезок доски, медленно
сжались. И пальцы вошли в твёрдое дерево, словно железные клещи! Тогда я
вскинул глаза и заметил, что у него задрожали ноздри и губы. Но не так, как от
обиды или бессильного гнева. Это была какая-то страшная дрожь.
Тут я сообразил наконец, что к чему. Я выскочил из-за киля и
схватил его за локти:
– Торгрим!
Может быть, он успеет узнать меня, и тогда я попробую его
остановить. А если нет, он убьёт меня о ближайший шпангоут. А потом и Кари, как
бы тот ни бежал. А потом разнесёт в щепы и корабль, и корабельный сарай. Больше
всего мне было жалко корабль…
Я вцепился в Торгрима что было сил, называя по имени. Глаза
у него жутко блуждали, и за все свои шестнадцать зим я не встречал зрелища
хуже, но тогда у меня просто не было времени испугаться. Он из последних сил
боролся с безумием, и мне уже стало казаться, что ему не помочь, но тут он
вдруг закрыл глаза и сел прямо на пол, едва не свалив и меня. По его лицу
покатился пот.
Потом он выговорил:
– Это хорошо, что ты подоспел… Жаль было бы убить Кари.
Он славный малый, хотя и глупец…
Его голос звучал хрипло и прерывался. Он так сцепил пальцы,
что побелели суставы. Я сел рядом и лишь тут как следует понял, в какой
переделке только что побывал, и зубы у меня застучали сами собой. А ведь я
сражался в походах и, говорили, не отставал от других. Я коснулся рукой спины
Торгрима, и он кивнул, не открывая глаз.
– Ты тогда не сказал этого вслух, – произнес он
еле слышно. – Но ты верно догадался, что мне собирались врезать орла… В
тот день я стал берсерком и перестал быть скальдом…