Алла появилась в палате как раз в тот день, когда Александру Ивановичу разрешили садиться. Возбужденная, счастливая, она взахлеб рассказывала о том, как они с Андреем ездили смотреть квартиру и как она пытается найти хоть какую-то более или менее приличную мебель, но в магазинах ничего нет, на все нужно записываться и месяцами ждать, когда подойдет очередь, но это ничего, они подождут, поспят на надувных матрасах или на раскладушках, в качестве столов можно использовать коробки и доски, а сидеть на полу, и это все такая ерунда, потому что главное – квартира, и она теперь есть! Дочь светилась от воодушевления, а Орлов слушал ее и тихо радовался, что она пришла только сегодня, когда он уже может сидеть, и не видела его беспомощным и раздавленным. Возможно, в словах Люсеньки была правда – никому не нужны старые больные мужики: ни в качестве любовников, ни в качестве отцов, ни в качестве друзей. И вообще, старые больные люди не нужны никому. Он не может позволить себе развалиться на части. Он не имеет права стать обузой для тех, кого любит. Они ведь не бросят его, ни Борька с Танюшей, ни Вера, которая меньше чем через два месяца официально станет его родственницей, ни Люсенька, ни Алла. Будут тянуть на себе все тяготы, терпеть… Не хочет он для себя такой роли.
– Занимайся квартирой, не надо ко мне ездить, – сказал он Алле. – Не трать время попусту, меня и так каждый день навещают.
Алла пыталась настаивать и обещала приезжать хотя бы раз в три дня, но Александр Иванович проявил твердость. Он ни в коем случае не хотел бы, чтобы дочь столкнулась здесь с Людмилой Анатольевной, которой такая встреча будет, что очевидно, крайне неприятна. Да и Алла, узнав, что Люся ушла от Орлова, стала испытывать к бывшей подруге сильнейшую неприязнь, искренне не понимая, как можно было так поступить с этим чудесным человеком, таким добрым, умным и заботливым. С того дня, когда от Орлова ушла жена, Алла с Люсей ни разу не встречались.
– Ну и везуха тебе, Иваныч, – добродушно проговорил лежащий на соседней койке Толик, сорокалетний таксист, – бабы к тебе ходят – одна другой лучше. То жена, то невестка, то коллега. А это кто была? Подруга, что ли?
При последних словах Толик выразительно подмигнул.
– Именно подруга, – миролюбиво ответил Александр Иванович. – Они с мужем – друзья нашей семьи.
– А муж где? – продолжал допытываться настырный сосед. – Что-то я его тут не видел. Чего он тебя не навещает?
– Он в отъезде, в командировке, – соврал Орлов.
– Был бы я мужем такой красотки, я б ни в какие командировки не ездил, – заявил Толик. – Такую разве можно одну оставлять? Враз ведь уведут, глазом моргнуть не успеешь.
Сосед по палате помолчал немного, о чем-то размышляя и покачивая головой, потом снова заговорил:
– А знаешь, Иваныч, какая из твоих баб мне больше всех нравится? Ни за что не угадаешь! Вот та стриженая, которая каждый день ходит. Хоть завтра женился бы на ней, вот ей-богу.
– Да она старше тебя лет на десять, если не больше, – улыбнулся Орлов.
Толик пожал плечами.
– И какая разница? В самом соку бабешка, фигурка ладная, ножки как конфетки, личико красивое, а то, что старше – так это даже и лучше для семейной жизни. Значит, ума нажила, не будет о глупостях думать.
Толик, дважды разведенный и плативший алименты в общей сложности на троих детей, обожал порассуждать о женщинах и о семейной жизни. Заболевание сердца не только не пригасило, но, напротив, обострило его интерес к любовной стороне мужского бытия. Он был самым разговорчивым обитателем палаты, но его бесконечные шуточки, прибаутки и рассказы никого не раздражали, ибо этот человек излучал на окружающих столько доброты и искреннего дружеского расположения, что сердиться на него было просто невозможно.
Здесь, в больнице, люди сближались быстро и без оглядки на различия в социальном и возрастном статусе. В первые дни после перевода из интенсивной терапии к Орлову относились бережно, понимая, как ему плохо и как он слаб. Но едва Александр Иванович начал приходить в себя и постепенно оживать, как сразу оказался втянутым в общение с сопалатниками и сам не заметил, как уже вместе со всеми обсуждал причины, по которым у одной медсестры рука легкая и уколы получаются не болезненные, а у другой тот же самый укол просто невозможно вытерпеть и на его месте обязательно образуется шишка. Почему у дежурного врача во время вечернего обхода было такое сердитое выражение лица? Неприятности на работе или дома? Говорят, у него сын проблемный, уже несколько приводов в милицию было… Правда ли, что цену на водку могут поднять? Какие шансы у московского «Спартака» в нынешнем сезоне? Через сколько дней после выписки можно начинать вести привычный образ жизни? А то неделю назад один мужик из соседней палаты выписался, а вчера его снова положили: он с первого же дня после больницы начал курить, как привык, по пачке в день, и по чекушке за ужином окорячивать. Но может быть, дело и не в этом, а в том, что его на работе расстроили, а волноваться-то нельзя…
Дни текли монотонно и однообразно, но все равно текли, и вот спустя четыре недели наступил момент, когда Орлова перевезли в специализированный кардиологический санаторий. Борис собрал в чемодан все необходимое и договорился с фельдшером, сопровождавшим Орлова:
– Я поеду с вами и с вами же вернусь обратно. Хочу посмотреть, где этот санаторий находится, а то потом не найдешь.
Фельдшер проявил понимание. Санаторий находился не очень далеко от Москвы, но в таком месте, куда самостоятельно не доберешься. Нужны как минимум две вещи: машина и хорошее знание маршрута.
Молодой следователь Орлов умел, как оказалось, договариваться не только с симпатичными девушками и фельдшерами. В санатории он, устроив отца в палате и познакомившись с его соседом, немедленно развил бурную активность, совершенно очаровав и покорив весь медицинский и административный персонал женского пола. Итогом этой деятельности оказались несколько ценных для Бориса договоренностей: во-первых, ему дали номер телефона и позволили ежедневно звонить лечащему врачу и задавать вопросы о самочувствии отца; и во-вторых, пообещали ни в коем случае не позволять Александру Ивановичу пользоваться телефонами санатория, чтобы он никуда не звонил во избежание риска получения новостей, которые заставят его волноваться. В каждом корпусе имелся телефон-автомат. Разумеется, ни один из них не работал. Чтобы связаться с кем-то в Москве, приходилось упрашивать персонал разрешить воспользоваться стационарным телефоном, и вот эту возможность Борис Орлов своему отцу постарался перекрыть наглухо.
– Все, что нужно, мы с мамой тебе сами расскажем, – решительно произнес он в ответ на слабую попытку Александра Ивановича возмутиться. – Тебе волноваться нельзя. Как только у мамы будет свободный день, мы приедем вместе, я покажу ей дорогу. Навещать тебя будем часто, заскучать не успеешь. Так что, пожалуйста, пап, я очень тебя прошу, не используй силу своего знаменитого обаяния, чтобы уговорить местных дам нарушить слово, которое они мне дали. Хорошо? Обещаешь?
Орлов, конечно, пообещал, но выполнять обещанное и не собирался, намереваясь все-таки устроить так, чтобы можно было звонить в Москву. Но уже на следующий день вдруг понял, что звонить не хочет. Некому. И незачем. Ни сыну, ни бывшей жене, ни Танюшке, ни Вере он позвонить все равно не может: Борька сразу взбеленится и устроит разбирательство с теми, кто пустил отца к телефону. Заведующему юридической консультацией? А для чего? Все равно еще три месяца сидеть на больничном, и что бы на работе ни происходило, сделать Орлов ничего не сможет. Алле? Это сложно, обычно она всегда звонила сама, когда было удобно и под рукой оказывался чей-нибудь телефон. Кому-то из многочисленных знакомых и приятелей звонить тоже необходимости не было: рассказывать о своей болезни не хотелось, а делать вид, что здоров и благополучен, как-то глупо, все ведь знают о его инфаркте. Спросить, как у них дела? Но Александр Иванович внезапно осознал, что ему неинтересно. Ему не нужны чужие дела и чужие проблемы. Его интересует только его семья, его ближний круг. И вообще, ему и без этих телефонных звонков есть о чем подумать.