Воровская трилогия - читать онлайн книгу. Автор: Заур Зугумов cтр.№ 220

Я проводил Мальвину на Шестой изолятор как лучшего друга, но больше, к сожалению, никогда с ней не встретился. Слышал ненароком на свободе, что она поселилась где-то в Европе, но где, к сожалению, точно не знаю.

Приблизительно в то же время, когда увезли женщин, из зала суда освободили Моряка и его место на положении «тубанара» занял Мераб Осетин. Ближе к концу 1997 года мы со свободы прошустрили ускорение этапов, и они покатили почти каждые десять дней.

К тому времени, когда это произошло, камеры были забиты до отказа, под самую завязку. На каждое место было уже не по два, а по три человека, как на «тубанаре» Матросской Тишины. Но здесь хоть не было больных с открытой формой туберкулеза. Как только у кого-нибудь начинался процесс, а его местные коновалы определяли лишь в том случае, когда у человека уже шла горлом кровь, бедолагу тут же отправляли на «тубанар» Матросской Тишины.

В связи с указом правительства об эффективных методах борьбы с туберкулезом в исправительных учреждениях ГУИИНа, администрации российских изоляторов стали спешно проводить по тюрьмам флюорографии и, выявив несметное количество больных, попрятали их всех по «тубанарам».

Что касалось туберкулезных зон, то и там мест катастрофически не хватало. Так что в начале Нового, 1998 года можно было с уверенностью сказать, на нашем «тубанаре», с точки зрения воровских критериев, все было выше крыши.

Вот уже третий год, как я находился в заточении в московских тюрьмах, сначала в одной, потом в другой и затем вновь в первой. За это время меня десять раз вывозили на суд и ни разу не осудили. Я уж был склонен предполагать, что повторяю горький опыт своих предшественников – каторжан, которые чалились здесь кто в два, а кто-то и в три раза дольше.

Правда, однажды прокурор запросил для меня десять лет особого режима, но дальше этого дело не пошло, и слава богу. Я прекрасно понимал, что «дикан» не осилю, поэтому и отписал Уркам на свободу, попросил подсобить.

Босота долго ждать себя не заставила. Чуть позже кому надо было уплачено столько, сколько надо, и, наконец, в одиннадцатый раз меня все же осудили и приговорили к двум с половиной годам. До свободы мне оставалось что-то около четырех месяцев, когда наконец-то и меня заказали на этап. Я был рад не потому, что прощался с Мерабом и всей босотой «тубанара», нет, конечно. Мы были как братья друг другу, просто я хотел хоть немного подышать свежим воздухом.

В первой книге, рассуждая об аморальном поведении и нравах нынешней молодежи вообще и в местах заключения в частности, я вскользь упомянул о том, как проездом в зону на Владимирской пересылке в туберкулезной хате я увидел картину, которая подчеркивала ничтожество и убогость ума и сердца этих не в меру строптивых юных дегенератов.

Малолетки требовали с «кабура» камеры сверху куриные ножки, которые давали на этом централе больным на обед, и, если тубики отказывались отдать им свой кровный паек, их заливали сверху водой. Этим я тогда и ограничился, по сути даже не описав Владимирский централ.

Теперь я хочу восполнить этот пробел. Во-первых, хотелось бы подчеркнуть одну деталь. Песня о Владимирском централе, которую иногда так задушевно поют, не имеет ничего общего с той жуткой, «полосатой крыткой», которых в бывшем Советском Союзе было всего три: во Владимире, в Тобольске и в Златоусте. Что касается песни, то в ней поется как раз о той тюрьме, куда я заехал весной 1998 года по этапу из московских Бутырок в туберкулезную зону города Киржача Владимирской области.

Через десять дней после водворения сюда нас уже отправили на зону, хотя «транзит» там засиживался по три и более месяцев, поскольку единственная в области туберкулезная зона Киржача тоже не могла справиться с огромным наплывом заключенных-туберкулезников, которые шли и шли этапами в туберкулезные зоны по всей России-матушке.

Под словом «нас» я подразумеваю моего кореша Херсона, с которым мы выехали на этап из одной хаты «Кошкиного дома» Бутырки, и Славика Дему, или, как его еще называли, Славу Тульского. С ним мы познакомились уже здесь, в этой транзитной хате, когда после мытарств, связанных со «столыпиным», бегом трусцой до «воронков» и ночью, проведенной в карантине, мы наконец-то попали в хату.

Камера транзита была большой и просторной, но забитой под завязку больными арестантами. При входе справа был туалет и буквально в метре от него начинались двухъярусные сплошные деревянные нары, подобные которым в последний раз я видел в Коми АССР, в старом БУРе Княж-Погоста в 1976 году. Кое-где на нарах были и матрацы, лоснившиеся от грязи и времени, пахшие сыростью и потом многих тысяч заключенных.

В стене, противоположной от двери, было два больших окна, а чуть ли не посередине камеры стоял большой и узкий стол, но тем не менее места для «тусовок» было предостаточно. В левом углу от стола зияла огромная дыра «кабура». В хате было относительно чисто, если можно назвать чистым старый, почти полностью растрескавшийся от сырости и времени цементный пол.

Но главное было в другом. В камере сразу чувствовался воровской дух, и я тут же начал рыскать глазами по всей хате сразу. Поначалу складывалось такое ощущение, что мы заехали не на Владимирский централ, а на Матросскую Тишину или вновь, по крюку, на Бутырку.

Почти со всей хатой транзита я был знаком. С кем-то сидел на Матросской Тишине, с кем-то – на Бутырке, и почти каждый из них парился здесь уже не один месяц: зона не принимала «оптом». Через несколько минут мы нашли друг друга, перезнакомились, и за чашечкой пахучего чифиря и «Пшеничной» покатил непринужденный воровской «прикол».

Славик был родом из Тулы, его и вывезли из Тульской зоны, где он смотрел за положением и в эту транзитную камеру заехал всего лишь за несколько дней перед нами. Был он и в крытой в Балашове, там же был в свое время и Херсон, в общем, нам троим было о чем поговорить и что вспомнить, хотя до этого мы никогда не виделись.

На следующий день после утренней проверки под вой остервенелых овчарок нас вывели на плановый шмон. Когда через час мы вернулись в камеру, то были не просто удивлены, а буквально взбешены поведением легавых. Почти все наши вещи валялись на грязном цементном полу, некоторые были разорваны, сигареты и чай выпотрошены, а кое-что красивое и оригинальное из ширпотреба было попросту похищено.

Но, как оказалось, возмущались этим беспределом лишь немногие. Когда мы поинтересовались такой пассивностью, они ответили, что менты при шмоне поступают так постоянно. Они пробовали что-либо исправить, но у них ничего не получилось, потому что никто в тюрьме их не поддержал. Обращались они и к положенцам, но все было бесполезно.

Ну что ж, картина была ясна. Обговорив некоторые детали предстоящего диалога с легавыми, мы решили действовать. Вызвать корпусного не составляло особого труда: постучал – и он тут как тут. Главное было – подтянуть «кума». После нескольких ударов в дверь, как будто ожидая их и стоя рядом, мент открыл кормушку нашей хаты. Дема сказал ему спокойным и даже ласковым тоном: «Начальник, передай, пожалуйста, «куму»: пусть заглянет в наши с Зугумовым личные дела. Мы ждем полчаса, а после не говорите, что вас не предупредили».