— Охренеть, — пробормотал Джорди.
— Глина от огня только твердеет, — говорит Стивен. — А дерево… фью!
Дурка смотрит и грызет ногти.
Стивен прикрыл лицо ладонью от солнца. Вглядывается в нас.
— А чего вам, вообще-то, нужно? — спрашивает.
Я трясу головой:
— Ничего.
Он мне ухмыльнулся:
— Ну, это просто. — И сделал вид, будто что-то мне перебросил. — Вот, держи ничего.
Апостолы плюются, шипят, корчатся — горят прямо перед нами.
— Мы знаем, где взять хорошую глину, — говорит Джорди. — Ее там завались.
— Правда? — говорит Стивен.
— Угу, — подтверждаю.
— Мы тебе можем показать. — Это Джорди.
— Так покажите, — говорит Стивен. И улыбнулся мне. — Покажите. Я пойду с вами.
Мы оставили апостолов догорать и вернулись в дом Дурковатой Мэри. В кухне Дурка засуетилась вокруг Стивена. Попыталась его обнять, а он ей:
— Отстань. У меня дела с друзьями.
Мы снова вышли в прихожую. Я обмакнул руку в святую воду, перекрестился. А потом мы повели Стивена по Уотермил-лейн в Сад Брэддока и показали глинистый пруд. Стивен икринки раздвинул, глубоко погрузил руки в белесую воду и вытащил пригоршню бледной глины — вода с нее так и капает.
— Бесподобно, — выдохнул.
Встал, поднял ее к лицу. Вода из нее сочится, капает между нами на землю.
— Вот это оно. Настоящий материал.
И пододвинулся ко мне поближе.
— Поздоровайся с ней, — говорит. Потом рассмеялся: — Только представь, что мы из этого сможем сотворить!
7
Вечер субботы на той же неделе. Я пошел в нашу церковь Святого Патрика. Встал на колени в темной исповедальне. Вижу через решетку лицо отца О’Махони. Подумал: может, стоит изменить голос? Вот только я знал, как всегда, что ничего из этого не выйдет. Он, ясное дело, догадается, что это я. Да и какая разница? Нет во мне ничего особенного. В те времена прегрешения у меня были мизерные, малозначительные. Многие и вовсе выглядели так, будто я их просто выдумал.
Я начал со слов, которым научился еще совсем мелким:
— Благословите меня, святой отец, ибо я грешен. Две недели прошло с моей последней исповеди.
— Да, сын мой?
Вздохнул, ждет.
Лучше всего начать с самого плохого.
— Я пил вино для причастия, святой отец.
— Вот как? Это называется кражей и кощунством.
— Да, святой отец. Я понимаю. Грешен, святой отец.
— Прощения просить тебе придется не у меня.
— Знаю, святой отец.
— Будешь еще так поступать?
— Никогда, святой отец. А еще я крал у отца сигареты.
— И курил их?
— Да, святой отец. И еще сигареты отца другого мальчика. А еще я желал чужого добра. Чужих денег, святой отец. И обзывал людей нехорошими словами. И…
— Вот как? И какими именно словами?
— Рыборожим, святой отец.
— Рыборожим?
Я услышал, как он фыркнул от смеха.
— Да, святой отец.
— Это ужасно. Что еще?
— Я смеялся над чужими бедами.
— Это жестокость и желание причинить боль.
— Да, святой отец. Знаю.
— Намерен ли ты вести себя иначе, сын мой?
— Да, святой отец.
— Что-то еще хочешь сказать?
Я стиснул зубы. Подумал про старшую сестру Джорди, Норин. Ей было шестнадцать, она училась в шестом классе. Обалденно красивая.
Он подождал. Вздохнул.
— Что-то еще хочешь сказать? — повторяет. — Помни, Богу все ведомо.
— У меня были нечистые помыслы, святой отец.
— Вот как?
— Да, святой отец.
— Поступал ли ты в соответствии с этими помыслами?
— Что, святой отец? Что вы, святой отец!
— Вот и отлично. Что-то еще?
— Нет, святой отец.
— Сожалеешь ли ты о своих прегрешениях?
Я помедлил, задумался. Мелькнула мысль о горьком, заманчивом вкусе сигарет. Подумал про Норин — прошлым летом я видел, как она лежит у Джорди в саду.
— Ну что? — не отступал священник.
— Да, святой отец. Безусловно, святой отец.
Я увидел, как рука его движется на фоне лица — он отпускает мне грехи.
— Грехи твои прощены, — говорит. — Пять раз прочитай «Аве, Мария» и «Отче наш» и обещай, что не станешь грешить.
— Да, святой отец. Обещаю, святой отец.
— И тырить вино для причастия больше ни-ни.
— Да, святой отец.
— И сигареты у отца тоже.
— Да, святой отец.
— А теперь иди с миром, люби Господа и служи Ему.
Я вышел из исповедальни в тускло освещенную церковь. Встал на колени у алтарной преграды, произнес покаянную молитву. Бормотание другого кающегося тихо отскакивало от стен.
— И избави нас от лукавого, — закончил я и чуть не бегом на вечернюю улицу.
Джорди уже исповедался. Он ждал меня снаружи. Зажег пару сигарет, и мы выдохнули в воздух по длинному языку дыма.
— Круто чувствовать себя святым, да? — спрашивает.
— Угу, — отвечаю. Воздел руки к небесам. — Слава Ему!
Мы рассмеялись и быстро зашагали прочь, давая друг другу тумаки, а потом просто сцепились прямо на улице, не выпуская сигарет изо рта. Из «Срединного дома» вышел какой-то дядька и едва в нас не впилился.
— Эй, пацаны, — буркнул. — Вы чего тут дурачитесь?
— Отвали, — сказал Джорди.
— Угу, — говорю. — Отвали, рыборожий.
Тут мы как рванем, а он вдогонку, но быстро отстал. Мы перебежали площадь, потом остановились, а я все ору и ору:
— Рыборожий! Рыборожий! Ха-ха-ха-ха-ха!
Прижал руки ко рту:
— Я ведь обещал больше этого не говорить. И обещал не курить.
— А то я нет, — говорит Джорди.
Мы оба заржали.
— Через неделю снова пойдем на исповедь, — говорю.
— Угу, — кивает Джорди. — И уж тогда точно будем вести себя хорошо.
— Рыборожий! — орем. — Рыборожий! Рыборожий! А потом мы успокоились и пошли дальше, и Джорди рассказал мне кое-что новенькое про Стивена Роуза.