Шум времени - читать онлайн книгу. Автор: Джулиан Барнс cтр.№ 23

Другие смыслили поболее, выражали поддержку и в то же время разочарование. Эти не понимали того простого факта, что в Советском Союзе невозможно сказать правду и после этого остаться в живых. Эти воображали, что знают механизмы Власти, и хотели, чтобы ты с ней боролся, как – по собственному убеждению – боролись бы сами на твоем месте. Иными словами, они хотели крови. Хотели мучеников, чтобы доказать порочность режима. Только вот мучеником предлагалось стать тебе, а не им самим. Сколько, интересно, требуется мучеников, чтобы доказать истинную, чудовищную, хищно-злобную натуру этого режима? Все больше и больше. Чтобы превратить человека искусства в гладиатора, который на арене сражается с дикими зверями, орошая песок своей кровью. Чего они хотят добиться, говоря словами Пастернака, так это «полной гибели, всерьез». Придется разочаровывать этих идеалистов, сколько получится.

Одного им не понять, этим самозваным друзьям: насколько они похожи на Власть – сколько ни дай, требуют еще, «наступя на горло».

От него всегда хотели больше, чем он мог дать. А он всегда хотел отдавать только одно: музыку.

Если бы все было так просто.

В воображаемых беседах, которые порой велись у него с этими разочарованными сторонниками, он, как правило, начинал с одного маленького, базового факта, почти наверняка им неведомого: в Советском Союзе купить нотную бумагу могут только члены Союза композиторов. Известно вам это? Конечно нет. Но, Дмитрий Дмитриевич, непременно отвечали они, если так, можно ведь приобрести чистые листы и нанести нотный стан при помощи карандаша и линейки, разве нет? Неужели у вас так легко отбить охоту заниматься любимым искусством?

Хорошо, мог бы продолжить он, давайте подойдем с другой стороны. Если тебя объявили врагом народа, как произошло в свое время с вашим покорным слугой, все и вся вокруг тебя оказываются замараны и заражены. В первую очередь, конечно, родные и друзья. Но также и дирижер, который исполняет, или недавно исполнял, или предлагает к исполнению твою вещь, а также участники струнного квартета, концертный зал, даже камерный, а также слушатели. Сколько раз дирижеры или солисты в последний момент срывали договоренность? Одни из естественного страха или понятной осторожности, другие после намека от Власти. Кто угодно, от Сталина до Хренникова, мог запретить исполнение твоих произведений по всей стране на неограниченный срок. Они уже сломали ему карьеру как оперному композитору. В начале его творческого пути многие предрекали – и он соглашался, – что лучшие свои работы он создаст именно в жанре оперы. Но после того как зарубили «Леди Макбет», он за оперы больше не брался, да и начатые не завершил.

Но, Дмитрий Дмитриевич, можно же работать в домашней тиши и самостоятельно распространять свои произведения: показывать друзьям, переправлять за рубеж, как поступают поэты и прозаики? Вот спасибо за такую гениальную идею: чтобы его новаторская музыка, запрещенная в России, исполнялась на Западе. Неужели непонятно, что это сразу сделает его легкой мишенью? Докажет, что он стремится к возрождению капитализма в Советском Союзе. Но музыку-то можно сочинять? Да, можно – неисполненную и неисполняемую. А музыку надо исполнять сразу. Музыка – это вам не китайские яйца, которые с годами становятся только лучше, если закопать их в землю.

Но, Дмитрий Дмитриевич, вы впадаете в пессимизм. Музыка бессмертна, музыка будет длиться вместе с вечностью, потребность в музыке не исчезнет, музыка способна выразить все, что угодно, музыка… и так далее и тому подобное. Когда ему начинают объяснять природу его собственного искусства, он затыкает уши. Можно только поаплодировать такому идеализму. Да, музыка бессмертна, но композитор-то – отнюдь нет. Его легко заткнуть, а еще легче убить. Что же касается обвинения в пессимизме – слышать такое ему не впервой. А они – протестовать: нет-нет, вы не понимаете, мы помочь хотим. Так что в следующий раз, когда понаедут из своих безопасных, богатых стран, пусть нотной бумаги побольше везут.

Во время войны, в медленно ползущих тифозных поездах между Куйбышевом и Москвой он надевал на шею и запястья нанизанные на нитку чесночные дольки; они помогали уберечься. А теперь – хоть носи их не снимая: только беречься приходится не от тифа, а от Власти, oт врагов, от лицемеров, даже от доброхотов-друзей.

Он восхищался теми, кто смог встать во весь рост и высказать правду в лицо Власти. Восхищался их мужеством и нравственной цельностью. А порой завидовал: но тут не все так просто, поскольку зависть его отчасти распространялась на их смерть: им теперь неведомы муки живых. Когда он по ночам ожидал у себя на Большой Пушкарской, на пятом этаже, что вот-вот откроются дверцы лифта, к страху примешивалось пульсирующее желание: уж пусть бы забрали. Он, ко всему прочему, убедился и в бесполезности разовых проявлений мужества.

Но эти герои, эти мученики, чья смерть приносила двойное удовлетворение – тирану, который ее заказал, и народам-свидетелям, которые и хотели сочувствовать, но испытывали свое превосходство, – не умирали в одиночку. В результате их героизма уничтожались многие из близких. Так что дело было ясное, но совсем не простое.

И конечно, железная логика тоже указывала в противоположную сторону. Спасая себя, можно спасти близких, любимых. А поскольку для спасения любимых человек готов сделать все, что угодно, он делает все возможное для спасения себя.

А поскольку выбора нет, не остается и возможности избежать нравственного распада.

Свершилось предательство. Он предал Стравинского и тем самым предал его музыку. Позднее он говорил Мравинскому, что это были худшие минуты его жизни.

После приземления в Исландии обнаружилась какая-то неисправность самолета. Двое суток ждали прибытия другого, на замену. Потом из-за погодных условий отменили вылет во Франкфурт – вместо этого направили их через Стокгольм. Шведские музыканты горячо приняли незапланированный визит своего именитого коллеги. Впрочем, когда его попросили назвать своих любимых шведских композиторов, он растерялся, как школяр в коротких штанишках… или как та студентка, которая не знала, кому принадлежит искусство. Он собирался назвать Свендсена, но вовремя сообразил, что Свендсен – норвежец. Шведы, люди слишком интеллигентные, чтобы обижаться, на следующее утро прислали ему в номер большую коробку пластинок с сочинениями своих композиторов.

Вскоре после его возвращения в Москву журнал «Новый мир» опубликовал статью за его подписью. Из желания выяснить, каково же его собственное мнение, он прочел, что конгресс прошел в высшей степени успешно и что Госдеп в ярости отправил советскую делегацию домой раньше времени. «Я много размышлял об этом на обратном пути, – читал он о себе. – Да, вашингтонские заправилы боятся нашей литературы, нашей музыки, наших выступлений за мир – боятся потому, что любая форма правды мешает им устраивать диверсии против мира».

Жизнь прожить – не поле перейти: это ведь заключительная строка стихотворения Пастернака «Гамлет». А перед ней сказано: «Я один, все тонет в фарисействе».

Он знал одно: это самое скверное время в его жизни.