О людях и ангелах (сборник) - читать онлайн книгу. Автор: Павел Крусанов cтр.№ 127

– Что ж получается, – встрепенулась и одновременно насупилась Мать-Ольха. – Ты хочешь, чтобы сад цвёл, но поскольку инерция изгнанничества, а попросту говоря – подлая человечья кровь, всё равно, по твоей мысли, рано или поздно изведёт этот сад, ты готов добровольно клепать с Творцом мир, в котором нас нет? Нет даже в качестве зрителя. Тебе грезится в руке Создателя ластик, которым Он стирает нас с лица творения? Такую ноту слышишь ты в Его камертоне? Но это же какое-то перерождение ума! Гусляр, вопрос вовсе не в том, достойны ли мы оставаться в этой картинке, а в том, сможем ли мы её сохранить. И если мы всё-таки её сохраняем, то мы просто обязаны не пустить туда Зверя. Потому что сохранение мира, в котором дышит счастье и витает пыльца рая в воздухах, – это наша молитва делом. И защита этого мира от вражьих козней – наш долг. А добровольный уход из него – вероломное предательство, происки внутреннего Иуды. Я из своего мира никуда не уйду – не дождётесь!

В общем, подобную реакцию следовало ожидать. История с верандой и ночным яблоневым садом, конечно, замечательна, но по большому счёту Мать-Ольха стремится, чем бы при этом она ни занималась, скорее оказаться под софитами, под пьянящими волнами признательности и восхищения. Какое тут смирение… Обычно жажда внимания у женщин имеет сугубо телесное выражение, поскольку женщины, как известно, телесные существа. Духовность у них, по замечанию одного полузабытого поэта, по большей части либо факультативна, либо признак вырождения. Мать-Ольха определённо духовна, но и на этом ярусе бытия, как красотка на поле телесного, она не терпит ни соперниц, ни соперников, способных отвлечь от неё внимание и притушить её блеск. Возможно, в глубине души и Жёлтый Зверь для неё – всего лишь досадный соперник, с которым она вынуждена делить фимиам зрительского внимания. Впрочем, это уже напраслина, я, кажется, злословлю. А ведь Князь учит нас изгонять из сердца ложь, грубость и насмешку, ибо они суть зёрна предательства.

– Всё так, – сказал я. – Но не означает ли явление Жёлтого Зверя, что человек уже разбазарил, осквернил своё наследство – землю изгнания, отдав её на поругание собственной алчности? Что мир, который тебе мнится, в самой идее уже обращён в пустыню, разбит и в принципе не сохраняем, а осквернивший богоданное наследство человек ни при каких обстоятельствах не спасаем? Хотя, согласен, в последние годы люди понемногу оставляют плутни и изживают свой позор. Так видится. Но мало ли нам было явлено для обольщенья миражей?

– Одним из них ты, кажется, и обольстился, – взяла Мать-Ольха категоричный тон. – И каково же искушение? Себя и весь род человечий, как плесень, как вселенского паразита, с лица земли свести! Самозарез на алтаре природы-матери. Не оправдали, мать, прости! Что за иезуитский изворот. Не-ет, я на такое никогда не соглашусь. Кукиш с маслом от меня твоему соблазну. И для кого, скажи мне, уготован мир, в котором нас не будет?

– Да вот хотя бы и для них, безгрешных. – Я кивнул на горшок с бегонией.

Взгляд Матери-Ольхи застыл. Похоже, мысль очистить престол ради того, чтобы на него взошли прекрасные деревья, её поразила. Во всяком случае, не вызвала ни отторжения, ни гнева.

А в мою голову упало вдруг колючее зерно: «Вечный зов» – куда зовёт он? В небытие? Неужто же всё так – Льнява и те, кто стоит над ним, стараются привить сознанию людей экологически стерильную идею, что мир без человека есть лучший мир? И все слова о рейтинге, сенсации, товарном облике продукта – лишь дымовая пелена, скрывающая главный, как Мать-Ольха сказала, изворот? Однако Льнява и подобные ему вовсе не из тех, кто добровольно осознаёт вину и со смирением уходит. Напротив, эти всех от корыта ототрут, чтобы самим хлебать. Тогда – зачем? Льнява чувствует перемену ветра времён и, как всякий лакей, любит новую силу авансом?

* * *

Проснувшись следующим утром в своём гнезде на Верейской, я немного помечтал о спорте и утренней гимнастике, после чего воткнул ноги в тапочки и отправился в ванную принимать душ и чистить зубы. Вспоминая со щёткой во рту вчерашний вечер, мне показалось, что я проявил в беседе с Матерью-Ольхой определённую психическую неуравновешенность, допустил, так сказать, некоторые излишние нервические колебания, однако пришедшие вслед за тем на ум слова Карла Ясперса, что-де психологическая норма – это лёгкая дебильность, меня успокоили.

Через десять минут, проводив до дверей наспех собравшуюся – она всегда спешила – рыжую гурию, от взгляда которой, кроткого и словно бы немного виноватого, сердце моё становилось больным, замирало и сжималось в груди, я решил, что теперь самое время смолоть ароматный мокко. Прежде я говорил, что ей, гурии, нет места в этой истории, иначе бы я… Так вот, я всё-таки скажу два слова. Мы повстречались в книжной лавке. Я зашёл туда в надежде отыскать что-нибудь содержательное по теме миров дна и покрышки (мы с Нестором как раз работали тогда над нашим атласом) и увидел у полок с путеводителями её. И понял, что такое вечная женственность, о которой весьма туманно толковали серебряные поэты. Она стояла, склонив лицо над книгой, а я не мог оторвать взгляд от её профиля. Мимо проходили люди, шуршали страницами, говорили… И тут она плавно, с грациозным поворотом шеи, подняла от книги лицо, и грудь мою сдавило, и я погрузился в зеленовато-серую мерцающую бездну. Наверно, это продолжалось недолго – сколько может пробыть человек бездыханным? Так вот, за это ничтожное время я прожил жизнь. Целую жизнь, полную пьянящих поцелуев, запахов её волос и тела, вкуса губ, доверчивых бесстыдных ласк, счастливых судорожных сплетений, сладких стонов и… И в жилах у меня кипел янтарь, а в сердце, как огонь, плясали мотыльки. И ту же жизнь, мне показалось, прожила она. Елена, эллинка, богиня… На такой взгляд нарвался на беду Парис. И что, скажите, оставалось ему делать? Он, этот взгляд, стирает города и рушит царства.

Однако должен сказать, что если бы эта рыжая колдунья не обратила на меня своё благосклонное внимание, я бы, пожалуй, любил её бескорыстной любовью трубадура, строго соблюдая тридцать один завет законов трубадурской любви, главнейший из которых исключает соитие и брак, ибо истинный союз душ и сердец в плотских утехах не нуждается. Более того, я был бы счастлив умереть смертью Гийома де Кобестаня, трубадура из Руссильона, – Раймон, муж предмета чистейших помыслов Гийома донны Соремонды, из ревности убил трубадура, а вырванное из его груди сердце велел зажарить, приправив редкими по той поре пряностями. Это блюдо было подано к столу. После обеда Раймон спросил жену, знает ли она, что сейчас съела? И поведал правду, в доказательство показав донне Соремонде отрезанную голову Гийома де Кобестаня. «Господин, – сказала донна, – вы угостили меня столь прекрасной пищей, что впредь я уже не смогу есть ничего другого». И с этими словами бросилась вниз из башни замка Руссильон. Видимо, Брахман имел в виду и трубадуров, когда говорил о мире традиции: «причудливо жили». Эту историю, рассказанную Мишелем де ла Туром, впоследствии использовал Боккаччо в «Декамероне»… Впрочем, я действительно отвлёкся.

Пока дробились в мельнице зёрна, а потом закипал в турке кофе, кухонный вещий глас излучал в пространство музыкальную программу в виде эстрадной ретроспективы. Немного озадаченный пульсацией гальванизированного тлена, я подумал, что забвение, пожалуй, не самая никчёмная на свете вещь, напротив – в нём сокрыто великое и желанное благо. Однажды в Керчи, в дымной и пыльной промзоне, мне, помнится, довелось отведать настоянного на полыни и каких-то таинственных травах самогона. Это был специальный напиток, рецепт которого держался в строгом секрете, – действие его таково: после второго стакана пьющий слепнет, а после третьего – радуется, что ослеп. В кругах ценителей напиток назывался «пойло мудрых». И никакого похмелья. Правда, наутро зрение возвращалось, но это было единственное неприятное ощущение.