Жизнь и Любовь (сборник) - читать онлайн книгу. Автор: Евгений Бузни cтр.№ 22

Так закончилась наша любовь и осталась только моя. Она хотела жить, но не знала зачем. Испугалась, что больше ничего не может. Ах, если бы я прочитал ей свои стихи, которые написал ей почти пятьдесят лет назад.

Тебе, если жить,

ты не знаешь, зачем.

Страдать и любить

от грачей до грачей.

Метели простуженной

слышишь ответ:

тебе это нужно,

а может, и нет.

Ночь увязалась

одна за другой.

Кому нужна старость,

а с нею покой?

Море натужно

рыдает в ответ:

тебе это нужно,

а, может, и нет.

Но если бы ночь обломала края,

и в мире остался один только я,

последние звёзды сорвались, звеня,

о, я прошептал бы:

живи для меня!

Живи для меня, если ночь коротка!

Живи для меня, если даль далека!

Живи, непослушная вечной судьбе!

А я подарю своё сердце тебе.

Чтоб больше никто это сердце не крал.

Чтоб больше никто его жертвой не стал.

И только когда я пойду на врагов,

как меч на ладони, протянешь его.

Я не напомнил ей эти строки, и она оставила меня, распластавшись по земле, как подбитая птица. Она была парашютисткой. Может быть, ей показалось, что она прыгает с вышки с парашютом. Но парашют не раскрылся.

Она всё рассчитала. Это была пятница второй недели после больницы. Нам следовало прийти в этот день в поликлинику. Но Юля сказала, что не вернётся туда. И не вернулась. Она была всегда сильной, моя Юлинька.

Когда мы с нею ещё не были женаты, я написал и подарил ей притчу о любви.

В августе ялтинские ночи удивительно похожи на сказку Луна большая, яркая и добрая, как улыбающаяся няня, которой хочется приласкать ребёнка. Звёзды – что слёзы чистые: каждая висит отдельным фонариком – хоть пересчитывай все. И зарницы, словно драгоценные камни на груди у девушки, – вспыхнут на мгновение и пропадают. Море – оно шумит осторожно, ласково, медленно поглаживая песок серебристыми волнами.

А тепло-то как в эту пору! Разденешься совсем, и всё кажется, что не снял ещё чего-то. Хорошо!

В одну из таких ночей спросила девушка, прижимаясь к плечу любимого:

– Скажи, милый, что такое настоящая любовь?

Всхлипнула береговая чайка спросонья. Лёгкий ветерок сдул прядку волос со лба парня. Каштаны пошептались невдалеке и стихли. Море и то замерло на секунду.

– Видишь луну? – начал парень. – Всю жизнь она ходит над красавицей землёй. А земле что? Светит луна – хорошо. Нет – звёзды будут ещё ярче. Земля-то она большая. Ей бы солнце горячее к груди прижать.

Но любит луна землю. Светит и светит ей, не уставая, тысячи лет. И дышат моря приливами и отливами, и появляются на земле песни, и становится любовь чище, и душистыми расцветают ночные фиалки.

Земля видит это и благодарит луну. А она ещё ярче от этого сияет. Вот что такое настоящая любовь. И поцеловал парень девушку в самые губы. И снова зашептались каштаны.

– Юлинька светила мне всю жизнь, как луна земле, и вот теперь погасла. – Он повернулся на спину. Из его глаз катились слёзы. Я не знал, чем можно помочь человеку в такой ситуации.

– Я что-то должен был сделать, – проговорил он, останавливаясь после каждого слова, – но не сделал, должен был понять её, но не понял. Это я виноват, – и старик заплакал почти навзрыд.

Наконец, немного успокоившись, он сказал:

– Я написал такую эпитафию моей Юлиньке:

Ты ушла от нас по доброй воле.

Из любви к нам навсегда ушла.

И теперь лазоревые зори

будут без тебя, моя душа.

Будут без тебя, моя хорошая,

плакаться в предутренний рассвет.

Буду навсегда, тобою брошенный,

оставлять во времени свой след.

Положила мне на душу камень ты

и ушла из жизни, не простясь.

Этот камень давит меня днями,

выбивая слёзы мне из глаз.

…

Ни жены, ни хорошей знакомой,

что вошла бы подругой ко мне.

Я тобою в оковы закован

и задавлен меж тяжких камней.

Вся душа моя рвалась в дорогу.

Обрубила ты крылья её.

И теперь, как пиявка, тревога

мою силу из сердца сосёт.

Да, я умер с тобою. Умер.

Уж не встать мне среди стихий.

Хоть, как прежде, строку я рифмую,

по привычке кладу в стихи.

Жизнь идёт – это так, конечно,

но проходит, минуя нас.

И вина меня давит вечно —

не сумел я. Тебя не спас.

Он не поднялся на ужин, отмахнувшись слабо рукой на моё приглашение. Мне казалось, что он заснул. А утром, когда медсестра разносила градусники, она вдруг вскрикнула:

– Батюшки, да что ж это такое? Он же совсем холодный.

И я понял: исповедь оказалась последним дыханием человека, даже имени которого я не успел узнать.

Есть у меня приятель, с которым мы работаем в одном институте и на одной кафедре. Он всегда ходит подтянутым, стройным, всегда в костюме и при галстуке. Волос у него на голове осталось не так много, что естественно при его возрасте, но он их ещё зачёсывает назад, несколько прикрывая лысеющую макушку.

Студенты его любят, во-первых, потому что он преподаёт иностранный язык, а во-вторых, по причине его мягкости характера: ему почти всегда легко сдать экзамен или зачёт, и поэтому многие «хвостисты», не сумевшие отличиться перед другим преподавателем, шли к Павлу Петровичу на пересдачу. Денег или каких-то подношений он не брал, а только сочувственно вздыхал, слушая заплетающийся иностранный язык студента и его пояснения, почему тот не знает грамматики, которую плохо преподавали в школе по причине частой смены учителей и полного отсутствия разговорной практики, и обещания нерадивого студента обязательно взяться за язык, поскольку он понимает, что без него теперь никуда.

Когда Павла Петровича спрашивали, почему он так мягок со студентами вместо того, чтобы строго требовать от них учёбы, он, слабо улыбаясь, отвечал: