– Приговор они сами себе уже вынесли. Знаешь когда? Когда поднимались по трапу самолета, уже тогда.
– Меня в том самолете вообще не было.
– Какое это имеет значение? Ты их наставил и отпустил, а они тебя кинули и даже не сказали, когда летят.
– Я не собирался лететь.
– Это лишь отягощает твою вину. Значит, сам ты не хотел, но других послал на бойню.
– Я никого никуда не посылал.
– Не знаю, все на тебя указывают, как на главаря банды.
– Не верю.
– Мы тоже не верили, что монах может планировать угон самолета, но вот ты же здесь!
– Вы хотите обвинить меня в предводительстве бандой?
– Мы хотим, чтобы монах признал, какое вредное влияние может оказать церковь на молодежь. Мы не собираемся терять нашу молодежь…
– Но если мы их все равно потеряем, если их судьба уже решена, и их все равно расстреляют, зачем же мое признание?
– А дело в том, ты вот кажешься человеком умным, мог бы и сам сообразить: если все на себя возьмешь, их могут и не расстрелять. Тебе сколько лет?
– Сегодня исполнилось тридцать три…
Неожиданно следователь встал, и, что было еще более неожиданным для заключенного, расцеловал отца Тевдоре и поздравил его с днем рождения:
– Разве так не лучше? Подумай, брат, подумай, не маленький уже…
Монах тоже встал и тот же конвоир, который час назад привел его в эту адскую комнату, отвел монаха в камеру.
В Москве все же не доверяли грузинским следователям и направили в Тбилиси специальную комиссию изучить дело угонщиков. В Кремле полагали, что грузинские коммунисты могут пожалеть грузинских студентов, и дело будет вестись не объективно. Но в Москве ошибались – они не знали, что грузинские власти вынесут угонщикам самолета даже более суровый приговор, чем этого хотели в Москве. Ведь это лучший способ доказать Кремлю насколько верноподданной являлась Грузия.
Русские ошибались, они все же послали в Тбилиси специальную следственную комиссию, а тогда любая комиссия, приехавшая из Москвы, в Грузии приобретала сразу статус высших лиц. И грузины встречали их так, как это любили русские. А русские любили грузинскую кухню, грузинское вино и грузинский коньяк, и грузинские хозяева не желали осрамиться. И не осрамились, по их меркам. Грузия испокон века славилась своим гостеприимством, тем более сейчас ничего не пожалели для высоких гостей. И пока русские были способны держаться на ногах, грузины поили их и поили, а потом, когда гости валились с ног, хозяева укладывали спать уставших членов специальной комиссии.
Поэтому не стоит удивляться тому, что однажды Гега обнаружил на столе у следователя несколько бутылок боржоми. Гегу удивило, что теперь его допрашивали двое: один прежний, уже знакомый, следователь-грузин и один новый, русский, у которого голова настолько отяжелела с похмелья, что было сомнительно, что ему мог помочь боржоми. Русские очень любили боржоми, как и все грузинское, и этот русский тоже одну за другой опустошал бутылки с газированной водой и прилежно похрустывал кислыми огурцами. Следователь-грузин, улыбаясь, по-дружески предложил боржоми и Геге, а когда тот отказался, предложил перейти прямо к делу.
– Да, слушаю, – сказал Гега, которому, конечно, процесс допроса не доставлял удовольствия, но когда его водили на допрос, он радовался: каждый раз Гега надеялся увидеть если не Тину, то кого-нибудь другого из своих друзей, пусть даже случайно столкнувшись где-нибудь в коридоре.
Следствие продолжалось девять месяцев, и на протяжении этих девяти месяцев угонщиков самолета почти каждый день водили на допросы, но никто из них ни разу, конечно, так и не встретился с другими, как об этом мечтал Гега.
Было всего лишь одно исключение, единственный случай, и как раз в то день, когда в комнате для допросов Гегу вместо одного, поджидало двое следователей. До того как его завели в комнату, так же как это делал по уставу любой конвоир, у Геги потребовали встать лицом к стене. Геге не надо было даже напоминать – он уже столько раз ходил на допрос, что, перед тем как войти в комнату следователя, инстинктивно заложил руки за спину и встал ближе к стене, повернувшись к ней лицом.
И неожиданно на этой стене, чуть выше головы, он увидел текст той английской песни, которую чаще всего слушали Гега и Тина, когда еще были вместе. На стене по-английски было написано всего два слова из той песни – «wish you».
Гега не помнил, были ли эти слова из названия песни, или это был ее рефрен, но он точно помнил, что эта фраза действительно из той самой песни. Она была спешно написана на стене такими маленькими буквами, что Гега принял единственное возможное решение. Решение было простым – если автором надписи действительно была Тина, то Гега должен был приписать к этой фразе конец, там же, на стене, а потом ждать ответ. От радости Гега разволновался. В тот день он даже не понимал, о чем с ним беседуют, он думал лишь о том, как украсть лежавшую на столе следователя ручку, которая была нужна ему, как никогда.
Гега сидел в комнате следователя, но его мысли все еще оставались у той стены в коридоре, и в первый раз после ареста он ощутил счастье или что-то похожее на счастье.
Даже следователь-грузин заметил это странное волнение подследственного и удивленно сказал Геге:
– Сегодня ты выглядишь каким-то радостным.
– Радостным?
– Ну, если и не радостным, то хотя бы довольным.
– И чем это я должен быть доволен?
– Вот и я удивляюсь.
– Наверное, вам показалось.
– Нам никогда ничего не кажется. Это тебе показалось, что в том самолете снимают кино, а ты там – в главной роли с лимонкой в руках…
– Я уже сказал, что искренне сожалею о случившемся, а граната была ненастоящей…
– Что, вы столько народу игрушечным оружием уложили?
– Мы никого не убивали.
– Они, выходит, все покончили самоубийством?
– Самоубийством покончил только Дато.
– Мы уже об этом беседовали, и, думаю, ты должен был кое о чем подумать.
– О чем?
– Ты должен был решить, кто был главарем вашей банды.
– Не было у нас главаря, я это сразу сказал.
– У всех бандитских группировок есть главари.
– У нас не было.
– Понимаю, тебе не хочется быть предателем, но для суда ты обязательно должен кого-нибудь назвать.
– Кого назвать?
– Главаря. Двое из вас мертвы, ты можешь назвать одного из них.
– Но это же ложь!
– Мертвые не узнают.
– Но я же буду знать, что это ложь. Не было у нас главаря.
– А кем же был тот монах?
– Монахом.