– Ждать, говоришь… – пробормотал Алексей Григорьич. – Ждать
да догонять – хуже некуда. Ах, ежели б удалось Алексашку пред царем обнести
[11], да и лгать-то ведь не надобно – есть за что!
– Да хоть бы за указы прекратить сборы, самовольно
установленные Малороссийской коллегией, прекратить ее фактическое управление
сей провинцией, а в Малороссии на октябрь назначить выборы нового гетмана, –
подсказал Федор как бы между прочим. – Что сие, как не ущемление
великодержавных интересов? Прав был Петр I, когда после измены Мазепы не
доверял уже стране, где лица, стоящие вверху, заявили себя неискренними
друзьями России! Скоропадский, человек недалекий, нестойкий, был именно нужной
фигурою на посту гетмана, всецело подчиняясь верховной власти.
– Ну, Данила Апостол, коему светлейший прочит гетманскую
булаву, тоже не орел, – уточнил Алексей Григорьич. – Ему на восьмой десяток
перевалило, будет кости на печи греть и все по российской указке делать.
– Возможно, что так, – согласился вежливый Федор. – Но будет
создан, как говорят англичане, прецедент, случай: выборы! Умрет Данила Апостол
– малороссияне пожелают выбирать себе другого гетмана, и кто поручится, что на
этот пост не встанет человек, для коего национальное самосознание не окажется
выше державных интересов?
– Национальное самосознание? – с некоторым трудом выдавил из
себя незнакомое словосочетание Алексей Григорьич. – Это что еще за птица
такая?!
– Гордость за то, что он хохол, а не кацап, – объяснил князь
Федор предельно просто. – Умные люди уверяют, что национальное самосознание
является лучшей объединительной силой для того или иного народа, но ничто не
служит разъединению его с другим народом, национальной розни лучше, чем его
национальное самосознание. Это закон, которого избежать невозможно!
Братья Долгоруковы переглянулись, потом Алексей Григорьич
вздохнул:
– Не умничай, Феденька. Больно мудрено ты говоришь, а
главное – кой хрен молодому царю в этом национальном как его там?! Ему проще
войска в Малороссию вести, но думать про это вот… тьфу, и не выговорить! Нет ли
у тебя еще какой мыслишки, попроще?
Глаза Федора блеснули, и Василий Лукич насторожился. Сейчас
станет ясно, способен Федька только словами играть или же с него все-таки толк
будет.
– Вы, дядюшка, упоминали, что ваш Иван совместно с Александром
Меншиковым к персоне государевой приставлен?
– Да. И сказывал Ванька, царь при том Александре скучает и
впадает в уныние.
– Вот и славно! – стукнул себя кулаком по колену Федор. –
Надобно усилить сие, надобно усугубить влияние Ивана на царя! Да чтоб
втихомолку он возбуждал в государе нерасположение к Александру, а стало быть, и
к светлейшему князю. Меншиковы его заставляют учиться да в Совет ходить, а Иван
пусть его к забавам приучает веселым, на охоту водит… ежели не ошибаюсь, царь к
охоте весьма пристрастен?
– Столько пристрастен, что даже после обручения своего
умчался на охоту! – злорадно сообщил Алексей Григорьич. – То-то рожа у Данилыча
вытянулась!
– Теперь об обручении, – кивнул Федор.
– В нем-то вся и загвоздка! – перебил его Василий Лукич. – В
результате брака царя со своей дочерью Меншиков, до седых волос так и не
научившийся грамоте, может породниться с царским домом и стать регентом при
несовершеннолетнем государе. А это погибель для всех, кто ему осмелился
противоречить хоть в малой малости – как я, например, когда помешал этому
гладивому [12] получить еще и титул Курляндского герцога!
– А ежели обручение будет расторгнуто? – спросил Федор с
улыбкою. – Не будет брака – не будет и всесилия его высококняжеской светлости?
Так ведь?
– Так, так, – враз кивнули дядюшки.
– Стало быть, нам надобно исхитриться, чтобы венчания не
было, только и всего! – ласково, будто неразумным деткам, сказал князь Федор.
Алексей Григорьич минуту смотрел на него молча, потом махнул
рукой, плюнул – и вышел, тяжело шибанув дверью о косяк.
Князь Федор оглянулся на второго дядюшку. Тот успокаивающе
кивнул:
– Алексей горяч, ох, горяч, буен! Не любит пустых мечтаний!
Однако, сдается мне… – он пытливо вглядывался в племянника, – сдается мне, ты
не просто так словами бросаешься, а надеешься на что-то? Не так ли?
– Пока сказать не могу, – искренне отвечал Федор. – Пока все
лишь замыслы. Твердо знаю одно: надобно вырвать государя из-под неусыпного
взора светлейшего хоть ненадолго. А как сделать сие – мне надобно на месте
поглядеть.
– На каком месте? – не понял Василий Лукич.
– На месте будущего сражения, – пояснил племянник. – В доме
Александра Данилыча, куда я сей же час отправлюсь с визитом, точнее, с
рекогносцировкою. В конце концов, когда великий государь Петр Алексеевич меня
перед поездкою напутствовал, светлейший присутствовал при сем, так что и он к моим
успехам как бы сопричастен. Должен же я по возвращении засвидетельствовать ему
свое нижайшее почтение!
– Должен, должен, – одобрительно кивнул Василий Лукич. – А
что? В самом деле, направляйся-ка ты на Преображенский остров. Там, может
статься, и государя застанешь, ежели он не бьет баклуши где ни попадя.
Скинуть Меншикова, а царя окружить Долгоруковыми,
Остерманом, Голицыным – с такой командою великорусский корабль вновь обретет
остойчивость, хоть капитан еще в возрасте юнги, подумал с надеждою Федор.
Теперь же главное – расстроить сей опасный брак, но прежде надо поглядеть,
сколь опасна невеста. Приехавший из Франции, где роль женщины и любви в истории
страны никогда не отрицалась, князь не мог недооценивать опасность не столько
даже Меншикова, сколько его дочери. Если она не просто красива, но хитра да
умна, задача в сто крат осложнится. Впрочем, слепой сказал «побачимо», вспомнил
Федор малороссийскую пословицу и невольно засмеялся невпопад.
Дядюшка, который подробно и неодобрительно описывал меншиковский
дворец на Преображенском острове, воззрился на него недоуменно, и Федор
пояснил:
– Я знаю, где это. Сказать по правде, я там уже был сразу по
приезде.
– Да ну? – не поверил ушам Василий Лукич. – И какой же в том
был смысл? В тот день все мы из-под палки веселились на этом треклятом
обручении, светлейшему было не до гостей. Тебя наверняка не приняли!