Темно-синий - читать онлайн книгу. Автор: Холли Шиндлер cтр.№ 2

— Могу, — спокойно ответила я.

— Можешь, значит, — рассмеялся мужчина, вырезая ножом русалкины волосы. — Она вся сверкала, та русалка. Но не как свет на воде, или бриллианты, или звезды. С того дня я все вырезаю ее, стараюсь сделать похоже. Раньше я всякие штуки вырезал — рыб, машинки, пальмы. А теперь только ее, снова и снова. Не могу бросить. Наверно, это из-за того, что я никак не сделаю все правильно. Не могу показать, как сильно она переливалась.

Мужчина вздохнул, покачал головой и бросил русалку в старую оцинкованную лохань, стоявшую на полу перед прилавком. Я проследила за ней взглядом и увидела, что лохань до краев заполнена русалками — какие-то раскрашены, какие-то украшены блестками, какие-то просто в радужных пятнах, а какие-то (может быть, незаконченные) оставлены как есть — как будто, когда их вынесло волнами на берег, у них уже были лица, длинные волнистые волосы и чешуя.

Я стала вертеть русалок в руках — дома, в Миссури, я представляла, что буду вот так разглядывать раковины, которые найду на экзотических флоридских пляжах. На боку серой металлической лохани был ценник: «Русалки — 2 доллара», — и я вдруг поняла, что бы мне хотелось привезти домой из этого неудавшегося отпуска. Я все не могла выбрать себе русалку, как вдруг мама выхватила у меня из рук рыжеволосую морскую деву с золотым хвостом.

— Сколько за всех? — спросила она и бросила русалку обратно в лохань — так рыбак мог бы отпустить в море незначительный улов, которым нельзя насытиться. Она улыбалась, откинув с лица занавес своих длинных черных волос, и в этой улыбке тысячеваттной лампой светилась гордость — светилась даже сильнее, чем когда я годом раньше выиграла приз за лучший рисунок на школьной выставке.

— За всех? — рассмеялся продавец. — Бог ты мой, леди, зачем вам столько?

— Для дочери, — ответила мама. Она посмотрела на меня, и ее глаза даже не искрились, а прямо рассыпали искры во все стороны, словно бенгальские огни. — Она не может решить, какую русалку ей хочется. Я это знаю, потому что сама ни за что не смогла бы выбрать. — Она провела мне пальцем по носу — так гладят домашних любимцев — и добавила: — Мы ведь с Аурой так похожи.

И вы знаете, тогда эта мысль еще не пугала меня до чертиков.

Шизофрения — психическое расстройство, для которого характерны уход от реальности, нарушение логики мышления, бред и галлюцинации. Смотри также: кошмар.

— Огурцы, — в триста восьмидесятый раз повторяю я и открываю банку. — Тебе огурцы в сэндвич положить?

Она не отвечает. Я лезу пальцами в холодный желтоватый рассол, иду к кухонному столу, за которым она сидит и, не отрываясь, смотрит в окно. Она так неподвижна, что могла бы быть одной из русалок, подвешенных к потолку кухни.

Мы подвесили их, этих русалок, когда вернулись из нашей поездки во Флориду. Мама приделала к фигуркам стальные колечки и пропустила в них тонкую рыболовную леску. Вначале длинные чешуйчатые хвосты раскрашенных русалок красиво переливались на солнце, но сейчас, через пять с лишним лет, они все серые — висят слишком высоко, просто так пыль не смахнешь. Их лица потрескались от горячего солнечного света, проникающего через раздвижную стеклянную дверь. Сейчас они выглядят в точности так, как и должны выглядеть жалкие остатки той жизни, которой больше не существует.

— Мам! — Я достаю из банки ломтик огурца и показываю ей. Я так близко от нее, что чувствую кислый запах ее подмышек, вижу сальный блеск ее немытых волос. Раньше она вся извелась бы, если бы не приняла с утра душ, особенно в субботу, ведь она целый день преподает рисование в Академии искусств.

Наконец она оборачивается ко мне и хмурится, как будто я проявила высшую степень невежливости. Как будто я только что сказала ей, что не могу пойти на похороны отца, потому что у меня в комнате лежит тридцать шесть номеров журнала «Teen», которые мне обязательно надо прочесть.

Отец у меня не умер, но его как бы нет. Он освободился от старой жизни с такой же легкостью, с которой отрезал «хвост», который носил много лет. Теперь он живет на другом конце города с новой женой, Брэнди, и их дочерью. Терпит мои редкие визиты (зачем я вообще к нему хожу, не понимаю) и без конца пьет ореховый латте, вместо того чтобы думать о своей первой семье — пробной попытке.

— Да что с тобой такое? — рявкает мама и отпихивает мою руку, как будто я сунула ей под нос дохлую крысу.

— Мам, это огурец. — Я продолжаю гнуть свою линию, хотя меня от ее выкрика бросает и в жар и в холод. — Для сэндвича. Будешь? — Я смотрю на нее и вспоминаю, как обещала: «Конечно, мам, никаких таблеток. Больше никаких таблеток. Тебе никогда не придется их глотать».

Это папа заставил маму принимать таблетки. Он настоял на этом после одного особенно тревожного случая, когда мама убежала из дому, словно чрезмерно эмоциональный ребенок, и направилась в Скалистые горы. Именно он впервые произнес это слово — нейролептики, а мама просила не заставлять ее глотать лекарство, клялась, что с ней все в порядке и необходимости в янтарных пластиковых пузырьках нет. «Мне надо просто объяснять, что происходит на самом деле, а что нет, — говорила она. — Мы можем обойтись и без таблеток».

— Обойтись? — кричал папа в самолете, когда мы возвращались из Колорадо домой и злость окончательно заняла место страха, грозившего проглотить нас живьем за время ее двухдневного отсутствия.

Я вжималась в кресло, а пассажиры на первых трех рядах закрывали журналы и книжки и поворачивали головы. За ними последовали четвертый и пятый ряды, словно рябь на воде, из-за которой создавалось впечатление, что на нас смотрит весь самолет. «К сожалению, фильм сегодня транслироваться не будет, но вместо этого мы можем вам предложить понаблюдать за супружеской парой, чей брак разваливается прямо на глазах».

— Обойтись? — повторил он. — Обойтись чем? Медитацией? Холистической медициной? Во имя всего святого, Грейс. У тебя не какая-то там простуда. Эту штуку нельзя вылечить травяным чаем.

И вот мама начала их принимать, каждая таблетка — попытка удержать отца, который уже ушел, сначала мысленно, а потом и по-настоящему. Она так ненавидела эти таблетки, что я правда думала, что делаю доброе дело, перестав их ей давать — уже спустя долгое время после того, как отец исчез и забрал вещички, после того, как он подвел черту под той его жизнью, в которой присутствовали мама и я. Господи боже! — думала я. Это какая-то наркота. Я считала, что поступаю очуметь как правильно. Что я мамин добрый ангел. Мамочка, не нужно принимать их ради меня. Нет, папа не узнает. Он уже два года как с нами не живет. Ушел и не оглянулся. Обещаю, что не скажу. Обещаю, что не стану заставлять. Я слишком тебя люблю.

Жаль, что это обещание не было написано карандашом — сейчас я стерла бы его. Надо было оставить хоть немного рисперидона, просто на всякий случай, а не смывать его весь в унитаз. Потому что у меня есть ужасное чувство, что мы едва удерживаем равновесие. Как будто мы шли рука об руку по тропинке, окаймленной красивыми полевыми цветами, и все было нормально, и вдруг я взглянула под ноги — боже ты мой, тропинка идет по отвесной круче, и слева и справа от нас пустота. Чтобы не упасть, мы раскидываем в стороны руки, как канатоходцы, в отчаянной попытке сохранить равновесие.