Мистер Непущаль вынул из внутреннего кармана чёрного пиджака рекламную брошюрку и протянул маме.
— Ознакомьтесь, не повредит, — сказал он.
Ну вот, опять я вспомнила о Коринфском проспекте! Я хватаю блокнот и ручку и выскакиваю из комнаты. Об этом можно писать только на дереве! Мама в гостиной, говорит по телефону. Я на ходу беру яблоко из вазы на кухне и откусываю кусок. Надеваю кеды. На улице, похоже, холодно, так что я прихватываю куртку и шарф. Мама всё ещё на телефоне.
— Я выйду, мам! — кричу я.
Она не откликается.
— Я пойду на улицу, ладно? — кричу я снова. Прислушиваюсь. И, пожав плечами, направляюсь к двери. Но тут она как раз выходит из гостиной.
— Я — на дерево, мам, — говорю я, предъявив блокнот и ручку.
— Хорошо.
— А кто это был?
— Кто был где?
— С кем ты говорила?
— По телефону? Это Колин.
— Что за Колин?
— Колин Поуп. Помнишь? Ты с ним на прошлой неделе познакомилась, в театре. В антракте.
— А-а, этот…
Мама смотрит на меня, скрестив руки на груди.
— Да. Этот.
Этого помню. Колин Поуп, тощий высокий человек, в руке — бутылка пива.
— Он ведь приятный человек, верно?
Я пожимаю плечами. Приятный? Не уверена. Я, вообще-то, помню его весьма смутно. С какой стати я должна его помнить? И что значит «приятный»? Он пожал мне руку и сказал, что много обо мне слышал. А я, кажется, ничего не ответила. Мама с этим Колином болтали, пили пиво и грызли орешки, а я изучала программку. Пьеса называлась «Сказки братьев Гримм». Помню, я усомнилась насчёт волков: действительно ли они так кровожадны, или в сказках на них напраслину возводят? Но вслух спрашивать не стала — уж очень весело болтали взрослые.
— Верно? — повторяет мама.
— Что-то не помню.
Она усмехается.
— Пойду на дерево, — сообщаю я.
— Беги.
Я иду к двери. И замираю, не оборачиваясь.
— Что он хотел? — спрашиваю я.
— Ничего. Просто.
— Долго же вы разговаривали! Про ничего и просто.
Я закрываю за собой дверь.
Ха! Колин Поуп!
Я на дереве. Листья уже не такие нежные — растут и толстеют. Я проверяю яйца. Всё по-прежнему: на месте, все три, бесконечно прекрасные.
Дрозды пронзительно кричат: тррр-гик-гик!!!
— Да ладно вам, — шепчу я и спускаюсь на свою ветку, в густую листву. Скоро меня тут вообще видно не будет, даже снизу.
Ладно, пора вспоминать.
В тот день за мной прислали красное такси — наверно, чтобы не отвертелась и поехала-таки на Коринфский проспект. Мама отправилась со мной. Таксист был в жёлтой майке. На спине надпись: ПЕЛЕ.
Он вёл машину и поглядывал на меня в зеркальце.
— И многих вы возите на Коринфский проспект? — спросила я.
— А то! У меня с ними договор. Возить вас не перевозить. Тьма трудных детей.
Он ехал мимо парка к центру в плотном потоке машин.
— Так что историй у меня в запасе целая куча, — добавил он.
— Расскажите!
— Не могу.
Он покачал головой и, оторвав руку от руля, почесал нос.
— Конфиденциальная информация, — сказал он. — Разглашению не подлежит.
Он опустил стекло и положил локоть на бортик.
— Работу боюсь потерять, — сказал он.
Мы двигались еле-еле — мимо офисных и торговых центров. Наконец въехали на мост: над нами красиво изгибается арка, под нами искрится река.
Я поймала на себе его взгляд.
— А тебя-то за что? — спросил он.
— Вы о чём?
— Ладно, не хочешь рассказывать — не надо. Я заткнусь. Но некоторые дети любят поплакаться мне в жилетку. То есть в майку. Главное — если поделишься, — за эти стены ничего не просочится. Могила.
Я взглянула на маму. Она — на меня.
— Полагаю, это останется нашей личной тайной, — сказала мама.
— Да ладно, мам, — сказала я. — Мистер Пеле не проговорится.
— Я — Карл, — уточнил водитель.
— Хорошо, Карл, слушайте. Я совершила настоящее преступление.
— Врёшь!
— Чистая правда. Я напала на учительницу.
— С кулаками?
— С ручкой.
— Ручкой?
— Да. Шариковая ручка — отличное оружие. Удар пришёлся в самое сердце. Я с виду, может, и безобидна, но меня надо вовремя останавливать. Иначе я вхожу в раж и совершаю тяжкие преступления. Кровавые.
Я свирепо оскалила зубы. Карл удивлённо вздёрнул брови, покачал головой и тихонько присвистнул.
— Недаром говорят… — протянул он.
— Что говорят?
— Что в тихом омуте…
— Черти водятся? Вот именно! По лицу никогда не скажешь.
Он долго ехал молча.
— Она сама напросилась, — произнесла я.
— Да ну?
— Ну да! Квохтала, как курица. Ко-ко-ко да ко-ко-ко.
— Прямо ко-ко-ко? — переспросил Карл.
— Да. А потом кудах-тах-тах!
— Мне тоже такие в школе попадались, — сказал Карл.
— Как звали? Не миссис Черпенс?
— Не-е-е, у нас мужик был. Мы его Промокашкой прозвали. Имя не помню.
— И тоже ко-ко-ко?
— Да, но только он рычал ещё при этом, как дикий зверь. Выходило покруче, чем ко-ко-ко. Буквально прям целое раскудах-тах-тах! Примерно так.
— Вы тоже на него с ручкой набросились?
— Куда там! Он был крупный такой амбал. Я против него козявка. И характерец у него был адский, это факт. Так что я просто затыкал уши.
— Надо было не уши, а его самого заткнуть. Как я — миссис Черпенс. Ишь раскудахталась.
— Ручкой в сердце?
— Да. Ей на пользу пошло.
— Померла?
— Она живучая.
Я посмотрела вниз, на воду, что текла под нами к морю. И спросила:
— Карл, вы футболист, да? Как Пеле?
Он усмехнулся:
— Я даже лучше Пеле.
— Правда?
— Клянусь! Ты бы видела, какой красавец-гол я забил в парке на прошлой неделе. Вспоминаю — дух захватывает.