Мой папа-сапожник и дон Корлеоне - читать онлайн книгу. Автор: Ануш Варданян cтр.№ 4

Мама говорила спокойно и даже чуть тише, чем это приличествовало в данных обстоятельствах. Но дело было не в уровне звука. Нет, она не бросилась на шею грядущему жениху и не влепила Хачику пощечину для острастки. Она кивнула. Помолчала. А затем заговорила. Это был первый коронный монолог в трагикомедии «Люсина жизнь, или Русская хозяйка большого армянского дома».

Если б можно было сегодня заплатить миллион, чтобы вернуться и послушать, как выступала тогда Люся, я бы, не задумываясь, отдал, благо сегодня у меня водятся большие деньги. Но я, как и никто другой, не в силах совершить сальто через годы, собственное рождение и время небытия. А в реинкарнацию я, увы, не верю. Я не могу попасть в тот удивительный миг и вынужден верить на слово своим родителям. А они, каждый в свою очередь, рассказывают следующее:

– Когда она выступала, я смотрел на нее с восторгом, хоть и не понял ни единого слова.

Это папины слова. Мама рассказала, что предложение приняла, сказав, что почтет за честь, что всегда рада оказать услугу, что по первому зову готова прийти на помощь, что, когда случится страшное, она непременно окажется рядом, а когда грянет гром, она не только поможет креститься, но даже научит, если Хачик этого не умеет. И вообще, у нее, Люси, есть множество разных умений, полезных для жизни, – так, например, она умеет кататься на горных лыжах и даже прыгала шесть раз с парашютом… Кстати, этот пункт папино сознание ухватило. Он почему-то представил, как Люся бросается из самолета в алой юбочке… Она падает камнем, а он умирает от страха на земле. Парашют все не раскрывается, зато юбочка… И вот, наконец, над ней открывается спасительный купол, такой же алый, как и юбка. Дальше сознание папы снова выключилось.

Она выпалила набор социально приемлемых формул, которые употребляют обычно, когда хотят не только познакомиться поближе, но и взять на себя некоторые обязательства и даже – кто за язык-то тянет? – гарантировать их исполнение. Такое можно сплошь да рядом встретить в международных отношениях, когда государства не только стремятся упрочить дипломатические связи, но и надеются заполучить выгодные торговые контракты. Поэтому в ответ на протянутую руку какого-нибудь сдержанного англичанина (или англичанки) наш бровастый Леонид Ильич тут же бросался лобызаться. «Я поцелуями покрою уста, и очи, и чело… Я-а-а по-це-лу-у-у-ями покр-р-р-ою уста и о-о-очи…»

Стало быть, мама согласилась, даже не поинтересовавшись условиями будущей сделки. Она поступила так, будто заранее спрогнозировала ход событий. Очутилась на душанбинской улице в солнцепек, спасла от неминуемой гибели советского солдата и ни капли не удивилась его внезапной влюбленности. Как будто она знала, что Хачик Бовян сделает ей предложение. Как будто много раз накануне перед зеркалом она репетировала свое хриплое «да».

В теории мама представляла себя загадочной и никем не понятой героиней декадентского романа. Дома, перед зеркалом ее «да» выглядело сдержанно, с достоинством и даже с капелькой неприкрытой иронии в качестве специальной приправы. Мол, мы оба понимаем, кто ты, а кто я. Но я все равно согласна. Ведь ты забавен, а я скучаю. Ведь вместе мы как… И вот здесь теория давала сбои. Да-да. Ведь согласно домашней заготовке нужно было произнести «как вода и огонь» или «как лед и пламень», «как черное и белое» или как, на худой конец, «красное и черное». Вообще, подошла бы любая банальность, призванная означить полярность и притягательность антиподов. Но Люся и сама была как огонь, и в тот момент, когда собралась произнести отрепетированные фразы, она… просто онемела. Противопоставление не строилось. Конфликта не получалось. Ни внутреннего со своим капризным «я», ни внешнего с этим черноглазым, похожим на плеть парнем.

И раньше так бывало. Как только Люся оказывалась лицом к лицу с реальными событиями, ироничная улыбка Беаты Тышкевич и Маргариты Тереховой немедленно сползала с ее лица, уступая место искреннему гневу, удивлению или страху. В зависимости от ситуации. Не удавалось маме натянуть на себя чужие одежки. Не шла ей чужая помада, а также чужие улыбки. Не умела она сдержать смех, когда щекотало нёбо, и слезы немедленно начинали капать, когда щипало в носу. Примеров тому было множество. Однажды она назвала ослом директора мясного магазина за то, что во вверенном ему заведении толстый мясник Султанчик обвесил ветерана войны. Директор магазина обиделся и перестал продавать из-под прилавка вырезку маминой семье. А был случай, когда Люся не смогла сдержаться и расхохоталась на городской конференции комсомольцев-активистов, потому что солидный докладчик из горкома оговорился, сказав:

– Партия и правительство всецело заинтересованы в постоянном унижении дефицита на прилавках наших магазинов…

Конечно, докладчик имел в виду «понижение». Просто оговорился человек. Но Люсе смешинка в рот попала, и она засмеялась. Конечно, впоследствии девушку отругали в первичной комсомольской ячейке, но характер-то не изменишь.

В конкретном случае папиного предложения, в деле столь же сердечном, сколь и общественно значимом (будущая семья – не шутка), прямодушие Люси предрешило не одну только ее судьбу.

Искренность, невидимая швея, принялась за работу. Она соорудила невесомый, как дым, но прочный, прочнее вечности, сачок. Фея сшила его из подола маминых свадебных юбок и поймала в него на небесном лугу, где паслись планиды еще не рожденных детей, три звездочки Люсиных будущих отпрысков. И хоть в воображении мама и видела себя роковой и капризной, но это была ошибочная теория. Пришлось оставить ее за бортом истории. На практике моя будущая мама высказала свою позицию столь отчетливо и громко, что темпераментному армянину Хачику Бовяну на секунду померещилось, будто на его предложение откликается не одна женщина, а целая дюжина.

А позже Люся пришла домой и сказала:

– Предки, я выхожу замуж.

Русские дед с бабкой, он – инженер-гидростроитель, она – инструктор юношеской команды по стрельбе из лука, выдержали паузу, каждый по своей причине. Он – дочитывал статью, она – боролась с волнением. После паузы возникли разногласия. Дед Павел сказал:

– Ну и хорошо.

А бабушка Лидия Сергеевна закричала:

– С ума сошла?

– Почему это? – удивилась Люся. Ей казалось, что никогда еще она не была серьезней.

– Потому что он пастух с Кавказа!

И хотя папа никогда не был пастухом, но маму зацепило не это.

– Ну и что? – искренне удивилась мама. – А ты русская немка из Средней Азии, которая стреляет из лука по мишеням. Скажи, в каком случае больше странностей, в его или в твоем?

– Я – спортсменка! Я – тренер! Я – мастер.

Мама молча согласилась с каждым утверждением и скрылась в своей комнате. Дед Павел взялся за журнал «Вокруг света», а бабушка Лидия Сергеевна обиделась и отправилась на кухню греметь посудой – пришло время ужина. Вообще-то бабушка считала себя русской, и потому упоминание о сгинувшем в сталинском лагере немецком отце воскрешало дурные воспоминания детства, когда от дворовой ребятни доставалось ей и за вой ну, и за голод, и за неведомый и далекий фатерланд.