Мой папа-сапожник и дон Корлеоне - читать онлайн книгу. Автор: Ануш Варданян cтр.№ 24

И опять народ оказался прав: мотивы бескорыстного патриотизма действительно сквозили в действиях этой троицы. На их борьбу действительно нужны были деньги, а еще больше они были нужны на выживание и пропитание.

– Они к тебе пришли или ты сам их нашел? – допытывался Хачик.

– Я, – признавался сосед с затаенной гордостью.

– И что тебе, то есть вам от меня нужно?

Карапет схватил отца за руку:

– Прошу, Хачик, выслушай их. Они к тебе придут, не гони. Поговорить хотят, вот и все. Говорят, ты тот человек, который нужен.

Папа помолчал. И тихо ответил:

– Так я и не понял, Карапет, кто им нужен.

Но Карапет был в ударе, в него вселился дух красноречия. Сосед вскочил, стал размахивать руками и был очень убедителен:

– Посмотри со своего великого полета, посмотри с высоты, на которую ты взобрался благодаря родной земле и природной смекалке, посмотри и увидишь, что есть на свете люди, которые нуждаются в тебе.

– Я знаю, что есть такие люди, – спокойно отвечал отец. – Род мой, родители, дети, Люся.

– Такой, как ты, может иметь семью гораздо большую. Очень большую семью.

Отец пожал плечами.

– Ты понимаешь, о чем я, Хачик?

Отец побрел в дом.

– Я тебе полсарая отдал, – закричал Карапет ему вслед.

– Спасибо, – ответил Хачик, не оборачиваясь.

Он шел к дому. Посмотрел на темнеющее небо, подвязал повисший уголок навеса над грядками позднего лука, смахнул с очерствевшего, как горбушка, огуречного листа жирную гусеницу, подобрал на тропинке Маринкину игрушку.

Увидав в окно, как приближается муж, мама стала собирать на стол. Отец видел внизу под горой первые огни редких уличных фонарей и первые, орошенные некрепким тусклым светом окошки в домах, крыши, припорошенные робким снежком. И вдруг почувствовал страшную тоску, будто действительно расставался с любимым, безмятежным миром. Как будто вот-вот должен был окунуться в неведомую, бурлящую пучину. Он уже знал, что все это означает. Призрак дона Корлеоне витал в эту минуту над моим отцом. И говорил с ним в эту минуту:

– Если есть страх, ничего не получится.

– Я знаю, дон Корлеоне.

– Если есть сомнения, ничего не выйдет.

– Я понимаю, дон.

– А если есть знание и понимание, то какого черта ты, сукин-слабак-сын, уклоняешься от великой чести и великой ответственности?

– Да я и не уклоняюсь, дон Корлеоне. Я просто не знаю, в чем она выражается.

– Не торопись. Поймешь еще.

– Хачик, я на стол накрыла. Мы все есть хотим, – негромко крикнула мама, высунувшись в окно.

И дух дона Корлеоне временно исчез.

Вечером папа и мама шептались, а я подслушивал.

– Хачик, – горячо шептала мама, – этот человек проверял меня. Он не просто так смотрел на меня, он меня изнутри прощупывал.

Она все не могла успокоиться от встречи с бывшим психиатром. А это был именно он. Но папа смотрел на нее с нежностью и гладил по голове.

– Но ты же была молодец?

– Я старалась, но мне было не очень приятно. Он лежал там на дороге, как будто она ему принадлежит, как кровать или раскладушка какая-нибудь. Как будто ему мягко там было. Очень неприятно мне было, Хачик.

– Ты смелая женщина, ты моя жена.

– Хачик, я знаю, чья я жена. Но эти люди…

– Мы пока не знаем, кто они. Пожалуйста, будь спокойна. То, что рассказывает Карапет, еще раз сто проверять надо. Он же олух, ты ведь знаешь.

Отец улыбнулся печально и нежно, но на маму это не подействовало обычным успокаивающим образом. Когда она волновалась, то ковыряла до крови заусенцы вокруг ногтей. Эта ее привычка передалась и Светке. Но Светку за это поругивали, предвещая в будущем уродливые узловатые пальцы, а маму некому было отчитать – папа людей за слабости только жалел. Люся отчаянно понимала: ребенок не виноват, он берет пример с родителей, и поэтому всеми силами скрывала свой порок. В присутствии детей Люся держала себя в руках, вернее, руки свои держала при деле, не допуская праздности. Но Хачик, он другое дело, при нем можно расслабиться. Вот обкусывает она кожу вокруг некрупных, но, увы, потерявших юношеский перламутр ногтей, а папа терпеливо отводит Люсины руки ото рта, как с ребенком с ней обращается, честное слово. А Люся, ну точно ребенок, безропотно подчиняется.

– Мы не знаем, чего они хотят от нас, но знаем, что чего-то хотят. – Хачик говорит веско. А мама уже трясет его за рукав и требовательно наставляет:

– Если они будут вовлекать тебя в какую-нибудь опасную игру, ты, Хачик, не вовлекайся.

Папа уклончиво качает головой.

– Неужели ты согласишься?! Это опасно!

Папа вздыхает, а улыбка сама собой опять расцветает на его смуглом лице.

– Не будем торопиться, родная. Не будем за них фантазировать. Мы скоро все узнаем. И про этих людей, и про их намерения.

И он, как всегда, был прав. Эта троица заявилась сама, той же ночью.

Еще до того, как они стукнули в окно, проснулись ежи. Зашуршали в заиндевевшей траве и разбудили чутко спящего деда. Он крякнул, крутанулся на кровати и растревожил бабушку. Она храпела, и потому, когда что-то в безмятежной ночи ее грубо выбрасывало из райских кущ сновидений, последний аккорд ее храпа был устрашающим, как трубный глас, возвещающий общий сбор перед последней битвой. И этот апокалипсический пассаж бабушки разбудил маму. Она вскинулась и… пошарив рукой, рядом не нашла отца.

Он стоял у открытой двери за прозрачной марлевой занавеской. С улицы за ней его не было видно, зато он мог наблюдать за происходящим. Он стоял и просто ждал. Он видел, как к дому приближаются трое бородачей, один из которых выделялся невероятным ростом. Раздался короткий стук в окно, который заставил проснуться всех. И дом, и его обитатели замерли в ожидании.

– Дверь моего дома никогда не запирается. Кто вы и зачем пришли?

– Мы путники, хотим ночлега.

– Пожалуйста, проходите, гости дорогие. Мой дом – ваш дом.

Путники переглянулись.

– Что ж, говорят, у тебя сарай есть. Пойдем туда, чтобы не будить домашних.

Отец согласился.

– А курево есть? – спросил самый крупный из гостей.

– Мой табак – твой табак.

И они ушли.

– Света, а Света, ты спишь? – толкнул я в бок сестру, когда пробрался к ее кровати.

– Отстань, не сплю я.

– Пошли, послушаем, о чем они говорят.

– Не пойду, холодно.

– А ты одеялом обмотайся.