Прости… - читать онлайн книгу. Автор: Януш Леон Вишневский cтр.№ 19

Завел машину, поехал в лесок по Варшавской дороге. Он часто ездил туда гулять с Джуниором. И летом, и зимой, но красивее всего здесь было осенью. Трудный путь по замерзшим рытвинам и ухабам лесных дорог, но зато какая тишина, а летом – кусты ежевики с до земли прогнувшимися от ягод ветками. Елочка не должна быть слишком высокая, и хорошо, чтобы формой напоминала русскую матрешку: широкая и пышная внизу, чтоб сужалась кверху. Вот какие наставления получил он от Агнешки. Нашел такую елочку недалеко от ручья. При достаточно развитом воображении в ней можно было увидеть дородную бабу в русском сарафане. Чтобы добраться до основания ствола, ему пришлось выгрести руками весь снег вокруг деревца. С топором тут делать было нечего. Он встал на колени, оперся о едва выступавший над снегом свободный от веток ствол и принялся пилить. Ствол толстый, пилил долго, перчатка намокла, и рука в этой намокшей перчатке соскользнула на зубья пилы. На разодранной перчатке появилось и стало быстро расти красное пятно. Он скинул перчатку и стал сосать кровь из рваной раны на большом пальце. С ним такое уже было: точно так же ему однажды пришлось высасывать кровь из порезанного пальца…

* * *

В лесу, в нескольких километрах от Нанта, ножовка по металлу в его руках соскочила на тот же самый палец. И тоже из-за рассеянности и спешки. Несколькими часами ранее он купил в маленьком магазинчике в окрестностях Нанта ружьецо. Продавец, пожилой, вальяжный, всегда улыбающийся седовласый господин, давно уже работающий в этой отрасли, знал его с детства. Хорошо знал и его родителей. Винсент навертел старичку придуманную тут же, что называется, не отходя от кассы историю о том, что готовится к роли в фильме и что ему очень скоро надо будет уметь стрелять. Ружьецо должно быть не слишком большое, но безотказное, чтобы было в самый раз для начинающих, ну и, конечно, чтобы не слишком дорого. Пообещал принести разрешение на оружие сразу же, как только «эти толстозадые бюрократы из префектуры раскачаются и пришлют его ему, потому что психиатрическое обследование он прошел уже давно» [15] . У доверчивого продавца не было ни малейших подозрений. Из оружейного магазина он поехал в супермаркет, где приобрел брезентовую дорожную сумку и приличную ножовку по металлу с запасом полотен. Потом несколько километров за Нантом он ехал вдоль густого леса над Луарой, а потом свернул с асфальтовой дороги на заросший травой широкий лесной тракт. Видно было, что здесь давно никто не ездил. Через несколько километров лесная дорога обрывалась у развалин поросшего мхом могильника. Он вылез из машины и прошел километра два в глубь леса. Добрался до полянки, присел на ствол вывороченного с корнем дерева и из брезентовой сумки достал ружье. Он собирался взять его в Польшу, но слишком длинный ствол и довольно внушительный приклад не позволяли спрятать оружие в небольшом тайнике под запасным колесом в багажнике. Пришлось отпиливать лишнее. Пока отпиливал, поранил ножовкой палец. Заметил, лишь когда кровь брызнула ему на брюки и ботинки. Как сейчас помнит всё в подробностях: вид крови вызвал в нем взрыв безудержной, бешеной злости, граничащей с безумием. Он швырнул недопиленное ружье оземь и стал пинать его, схватил брезентовую сумку и принялся ею колошматить всё вокруг, потом в каком-то беспамятстве бил ногами по стволу дерева. При этом из него вырывались гортанные крики, в которых можно было различить его имя, ее имя, проклятия, потом вопли перешли в рыдания, а те – в мольбу о прощении. Он чувствовал, как в нем набухает, растет и начинает раздирать его изнутри ненависть, непреодолимое желание отомстить и тем самым уравновесить обиды. За пренебрежение, неуважение, осмеяние, за непростительное унижение и попрание его мужской чести, за переполнявшее его омерзение от тотальной загаженности грязью, в которой его вываляли две недели назад, за космических размеров ложь, которая в одно краткое мгновение уничтожила в нем веру в преданность того, кто был и остается для него исключительно важным, самым драгоценным и необходимым ему для жизни, в которой хоть какой-нибудь смысл да должен быть. Он в одночасье безвозвратно потерял этот смысл. Он потерял всё. В том числе и то, что казалось ему несокрушимым, – честь. Этот апокалипсис устроил ему мужчина, которому он доверял, которого уважал, ценил и которым восхищался, дружбу которого он хотел заслужить и которого хотел одарить своей дружбой. Сделал это изощренно, незаметно прокравшись в его жизнь, его брак и, наконец, в его дом. И пользуясь привилегией безмерного доверия, одурманил (хорошее слово, потому что только в «дури» и «дурмане» можно найти рациональное оправдание для Пати) его женщину, которая, будучи введенной бардом в состояние наркотической галлюцинации (ничто другое ему тогда не приходило на ум), потащилась за ним, как пьяная, полетела, как бабочка на огонь.

Чем больше крови вытекало из порезанного пальца, тем явственнее и прочнее формировалась в его голове успокаивающая ассоциация, что это кровь барда. Даже в овладевшей им неудержимой страсти крушить и убивать, когда он принялся изо всех сил пинать ствол, он смотрел на капающие капли крови и получал облегчение, представляя себе, что это кровь барда и что именно его, барда, он сейчас так остервенело изничтожает. Он пришел в себя, только когда ощутил сильную боль в стопе, которой при очередном ударе неудачно угодил в торчавший обломок сучка. Выдохшийся и обессиленный, он упал на колени и долго приходил в себя, слизывая кровь из раны на пальце. Потом обвязал ее сплетенным из нескольких гигиенических салфеток жгутом и с ружьем под мышкой вышел на середину поляны. Расстрелял весь магазин, пять зарядов, то есть целую упаковку из купленных трех. Он целился в ствол, на котором минуту назад сидел. Попал только раз.

Вернулся домой поздно ночью, избежав таким образом расспросов матери и сестры. На следующий день пораненный палец объяснил неловкостью при смене колеса в машине. Врал, кажется, не слишком талантливо, потому что мать вдруг забеспокоилась и стала расспрашивать его о жизни с Пати, о том, на самом ли деле он счастлив в Польше, о возвращении во Францию – постоянно на это нажимала, а также о том, не собирается ли Пати родить ей внучку, непременно внучку, потому что внука она не хочет. Его мать любила Пати, как любила она мать Пати. Июль девяносто первого он, Пати и ее мать провели во Франции. Спокойный месяц, когда их мир был нормальным.

Двумя днями позже он нежнее и чувственнее, чем обычно, попрощался с матерью, заехал в дом отца, где провел несколько часов. Поздно вечером отправился назад, в Польшу. Ружье ехало с ним, замотанное в кучу тряпок и спрятанное в багажнике под запасным колесом. Он без какого бы то ни было досмотра миновал три границы по пути из Нанта в Краков. Лишь после трех с половиной часов ожидания на пограничном переходе в Сьвецке между Германией и Польшей он открыл багажник по просьбе немецкого таможенника, скорее любопытствующего, чем блюдущего выполнение должностной инструкции, но контроль был краткой формальностью, а не тщательной проверкой. И хоть ехал он на польской машине с краковскими регистрационными номерами, его французский паспорт и факт, что он начинал разговор с таможенниками по-французски, после которого переходил, как правило, на английский, всегда гарантировал более снисходительный подход. С немецкой стороны границы теперь уже объединенной Германии работали те же самые люди, которые почти два года контролировали его, когда он въезжал из несуществующей больше ГДР в Польшу. Сменилась форма и знаки различия, а вот их заносчивость и традиционная подозрительность в отношении поляков как были, так и остались. У него даже сложилось впечатление, что всё это выросло и стало агрессивнее. Во всяком случае, на немецко-польской границе выгоднее быть французом. Это распространялось и на польскую семью такого француза. Быть неполяком на немецко-польской границе было почетно. Пати наблюдала это с грустью, раздражением и возмущением (часто прорывавшимся наружу при ее взрывном характере), когда они вместе путешествовали во Францию и обратно. Можно очень театрально разрушить Берлинскую стену, можно быстро убрать пограничные столбы между разделенными некогда частями Германии, можно переодеться в новую форму, но для того, чтобы убрать ментальные решетки в тюрьмах человеческих стереотипов, нужно гораздо больше тяжкого труда, а главное – гораздо больше времени.