Прости… - читать онлайн книгу. Автор: Януш Леон Вишневский cтр.№ 14

Но оказалось, что Винсент сильно ошибается, потому что продюсер, хоть на самом деле очень его ценил, никакого фильма по мотивам его жизни снимать не планировал. Более того, никогда в разговорах не затрагивал его прошлого. Единственное, что интересовало продюсера, – это что-нибудь новенькое, оригинальное для него, его фирмы и его канала. А главное в этом новеньком было то, что наш герой придумывает всё это в другом мире, презираемом большинством, но остающимся для этого большинства довольно таинственным, в мире «за решеткой». Два года назад продюсер поддержал официальным письмом его прошение к Квасьневскому, президенту Польши, о помиловании, дважды ходатайствовал за него перед начальником тюрьмы, был с просьбами у министра юстиции, появлялся с прошениями по его делу в генеральной прокуратуре. Короче, Винсент всё это знал и испытывал по отношению к своему продюсеру огромную благодарность. Он думал, что во время свидания сумеет объясниться и оправдаться за своё вчерашнее отсутствие и всё как-нибудь устаканится. Впервые за многие годы с ним произошло нечто настолько важное, что он абсолютно всё забыл. Потерял счет времени. Ни о чем другом не помнил, чего до сих пор с ним не случалось. Он знает, что следовало позвонить, дать о себе знать, отменить встречу. Он обещает наверстать упущенное. Он успеет с проектом на фестиваль. Он убежден в этом…

В комнате для свиданий, соседствующей с кабинетом начальника, его ждала Агнешка. На маленьком деревянном столике, поставленном точно посередине небольшой комнаты без окон, лежали книги, рядом – стопка белых листов бумаги. Он окаменел на пороге. Шедший за ним охранник бесцеремонно толкнул его в спину, а сам направился к деревянному стулу, стоявшему в глубине комнаты, снял фуражку, расстегнул мундир, расположился удобно на скрипучем стуле и принялся грызть ногти. Постепенно, неуверенно, шаг за шагом арестант подошел к столику, за которым сидела она, положив подбородок на сцепленные в замок руки. Он помнит, что она смотрела ему в глаза и улыбалась.

– Здравствуйте, – сказала она спокойно. – Я принесла вам обещанные книги. Взяла лишь некоторые, думаю, самые интересные. В основном философского толка, но не слишком академические. Это чтобы не отпугнуть вас от чтения. Предлагаю начать вот с этой – там философии поменьше. Можно сказать, моя любимая книга, одного профессора из Гданьска. Там, пожалуй, больше психологии, истории искусства и литературы, чем философии. Написано увлекательно, хотя книга чисто научная, о самоубийстве в мире искусства. Там самоубийства – обычное дело. Наверное, это вам будет интересно, потому что в каком-то смысле близко.

Он не глядел на нее. Сидел как парализованный, не в состоянии пошевелиться. Тот факт, что она ни о чем не спрашивает и спокойным голосом, практически лишенным эмоций, рассказывает о вещах, не имеющих для него в данный момент никакого значения, казался ему абсурдным, совершенно непонятным, странным.

– А вы что же, так и будете сидеть тут с нами, как какая-то приживалка? – громко спросила она охранника.

Не переставая грызть ногти, охранник ехидно заметил:

– А документики наши ясновельможная пани профессор не читала? Только что подписали, а что подписали, сами не знаем? Так вот, там черным по белому написано, что посещение проходит под надзором. Вот я его и осуществляю. А если вам тайна нужна, так это к ксёндзу, на исповедь. Так что адресочек перепутали: костел через две улицы… – И захихикал, довольный своим остроумием.

Она пропустила мимо ушей язвительность охранника, не обращая на него впоследствии ни малейшего внимания, отложила книги, собрала в аккуратную стопку бумаги и, кладя их на столике перед собой, сказала:

– Я второй раз приношу эти книги сюда. Сначала я была здесь утром. Пришла, увидела и подумала, что это вы так пошутили с адресом или что есть, может, еще одна улица Монтелупи в Кракове. Но ведь такое невозможно, чтобы этих итальянцев увековечили аж двумя улицами. На улице Мотелупи есть здание тюрьмы, университетские корпуса и только один дом, в котором могли бы жить нормальные… в смысле, обычные люди, и всё, больше ничего нет. Я для очистки совести постучалась в ворота тюрьмы. Какой-то пожилой дядечка из охраны ничуть не удивился, когда взял листок с адресом, который вы мне вчера дали, надел очки, прочел и сказал, что всё верно: и адрес, и что ваша фамилия ему известна, потому что вы у них тут уже долго, и что если я хочу поговорить с вами, то должна обратиться к начальству с просьбой в письменном виде. Я тогда спросила его, что значит «тут уже долго», на что он, смеясь, ответил, что это значит «сидит уже долго, осужденный он». Подробностей никаких – за что, почему, сколько – он мне не сообщал, наверное, еще и потому, что мое лицо выражало полнейшее недоумение, абсолютное неверие в только что услышанное. Вы, наверное, очень смелый человек, если дали мне и правильный адрес, и имя свое. Я тогда решила обязательно узнать, что с вами произошло. С улицы Монтелупи я поехала в библиотеку Ягеллонского университета, в то огромное здание архива, что на пересечении улиц Мицкевича и Олеандры. В нем собраны буквально все местные газеты за все годы. Пани Зося, которая работает там испокон веку, прекрасно знает меня, потому что, когда я писала диплом, мне часто приходилось там бывать, часами листать старые газеты, искать информацию о самоубийцах и их мотивах. А ваша фамилия такая необычная, к тому же пожилой господин, что был тогда на воротах тюрьмы, сказал очень важную вещь: что вы там надолго. Я запомнила это «надолго», и оно меня очень испугало. Я написала печатными буквами вашу фамилию на библиотечном требовании и спросила пани Зосю, которая, ни секунды не сомневаясь, сказала, что знает, о ком речь. Она знала вашу историю, которая «много шуму в свое время наделала не только в Кракове, но и во всей Польше». Лично я впервые услышала о ней, наверное потому, что тогда была слишком молодой, газет не читала, всё больше в своей молодежной компании – «Металлику» послушать или Сартра пообсуждать. Пани Зосе потребовалось лишь несколько минут, а потом она вернулась с тремя огромными фолиантами в обложках из толстого серо-черного картона. Я там нашла всё, что «Краковская газета» написала по этому делу. Вместе со статьями о вашем приговоре, с отрывками из писем читателей, возмущенных «скандально мягким приговором». Некоторые из писем были насквозь пропитаны ненавистью и полны высосанных из пальца наветов. «Пятнадцать лет тюрьмы за два трупа – это плевок в лицо правосудия», – написала одна читательница, скрывшаяся за инициалами. А один «Постоянный читатель» (так он подписался) в пламенном, мечущем громы и молнии послании требовал для вас «немедленной смертной казни через расстрел», вероятно забыв о том, что в Польше с девяносто второго года нет смертной казни. Другие, «до глубины души возмущенные» мягким приговором, сетовали, что «этим зазнавшимся лягушатникам кажется, что в Польше можно ходить с оружием по улицам и убивать кого захочется и что при социализме ничего подобного не было». Были и такие, кто утверждал, что «еврейская семейка этого француза как пить дать подкупила продажную судью, вынесшую этот скандальный приговор», не потрудившись даже проверить, что приговор выносил мужчина, а не женщина. И это при том, что в вашей фамилии абсолютно ничего еврейского нет. Но это для поляков обычное дело: как чуть что не то, не по нраву, сразу клеят ярлык «еврейский». Так было и при социализме, так же и сейчас.