Кубанские зори - читать онлайн книгу. Автор: Петр Ткаченко cтр.№ 59

Василию Кирилловичу Погорелову хотелось угодить землемеру, приветить, угостить его, чтобы он быстро сделал свою работу, тем более что в этот же вечер приехал на хутор Лебедевский председатель Могукоро-Гречаного сельского совета Иван Антонович Черненко, чтобы забрать землемера к себе.

В хате Погорелова, кроме него, собрались все члены землеустроительной комиссии: Киселев Федор Денисович, Бирюк Михаил Маркович, Заяц Ефим Степанович, Моренко Сергей Ефимович и землемер Иванов Николай Васильевич. Кроме того, был председатель Могукоро-Гречаного совета Иван Анто-новитч Черненко. Как водится, выпили, закусили, поговорили о предстоящем деле перераспределения земли. Уже к полуночи Василий Кириллович Погорелов взял гармошку и заиграл почему-то марш…

Вряд ли кто из этих людей, собравшихся в этот вечер в хате Погорелова, представлял и отдавал себе ясный отчет в том, в каком действе они участвуют, какое оно имеет смысл и какие будет иметь последствия. Скорее, каждый из них поступал, сообразуясь со складывающейся ситуацией, полностью отдаваясь обстоятельствам жизни.

Вдруг во дворе залаяла собака. Василий Кириллович прекратил играть и сказал младшей дочери:

— Поля, а ну выйды, глянь шо там такэ…

Девочка вышла из хаты и через минуту вернулась. Вслед за ней в хату вошли рябоконевцы — Сороколит Иван Иванович, Ковалев, более известный как Астраханец, Савенко Лука Никифорович, Пантелеймон Дудник. Кто-то из них скомандовал: «Оружие на стол! Всем ни с места!»

Когда револьверы были выложены на стол и Омэлько Дудка их собрал, в хату вошел Василий Федорович Рябоконь.

Это было, пожалуй, самое громкое дело Рябоконя, фигурировавшее потом, как основное, в его обвинении, взволновавшее, встряхнувшее лебедевцев и жителей окрестных хуторов и станиц. Может быть, только после него люди по-настоящему поняли, учуяли, что борьба предстоит нешуточная, что ей не видно конца и что их ждут новые более жестокие испытания. Об этой трагедии говорили потом по-разному во все последующее время. Я представлю ее так, как рассказывают о ней сохранившиеся документы и свидетельства.

Это ведь было не разбойное убийство, а расправа над землеустроительной комиссией. После предупреждений Рябоконем Погорелова, что землю делить произвольно нельзя, отбирая ее у одних, как правило, исправных хозяев и отдавая ее другим, как правило — босоте, кто на ней никогда не работал, и не будет работать. От этого никто ни богаче, ни счастливей не станет. Но смута будет внесена в жизнь смертельная. Ему представлялось, что если начнут произвольно делить землю, тогда этот сельский станичный, хуторской мир рухнет уже окончательно и непоправимо…

В конце концов, если бы это была просто месть, он мог бы поручить кому-то из своих сподвижников убить Погорелова тайком, из-за угла. Но так он сделать не мог потому, что это было не убийство, но суд, совершаемый с полным чувством своей правоты, ее доказательства и торжества. Но было в этом действе Рябоконя уже и отчаянье, какой-то надрыв. Ведь он видел, что жизнь уже сошла со своих исконных путей, что мир катится в какую-то бездну, и что его может остановить — неизвестно. Но он твердо знал и другое: если тебя изгонят люди злобные и бесчувственные и ты останешься совершенно один, если даже случится так, что все на земле совратились, а ты лишь единый остался верен и устоял, принеси тогда жертву и восхвали Бога ты, единый оставшийся…

Когда оружие было выложено на стол находившимися в хате Погорелова и собрано Омэлько Дудкой, в хату вошел Василий Федорович Рябоконь. Ошарашенные, перепуганные его неожиданным появлением гости Погорелова попытались было встать, но Василий Федорович повелительно махнул рукой, приказывая всем оставаться на местах.

Он был в неопределенного цвета вытертой серой черкеске. Такая же серая папаха была низкой и смятой. Лицо его было настороженным и жестким. Глаза были острыми и горели недоброй решительностью. Во всем его облике чувствовалась властность человека, знающего себе цену. От него исходила не то что уверенность, но какая-то неизъяснимая сила, заставляющая людей подчиняться ему и верить в него.

— Здорово, разбойники! — как-то даже весело сказал он собравшимся.

Все молчали, от испуга и оцепенения не в силах произнести ни слова. Наконец Погорелов дрожащим от волнения, прерывающимся голосом пригласил его к столу:

— Пидсаживайся, Василь Федорович. Может, выпьешь стак-канчик.

— Это можно, — ответил Рябоконь и снял папаху, обнажив высокий лоб. В его примятых русых волосах еле приметно светилась седина.

Василий Федорович сел на свободный табурет. Погорелов засуетился. Взял четверть с самогоном, ища глазами пустой стакан. Наконец, нашел, проливая, не в силах удержать дрожи в руках.

Те, кто пришел вместе с Рябоконем, стояли за его спиной, чутко следя за компанией.

Киселев, видимо отойдя от первого шока, наконец отреагировал на приветствие Рябоконя:

— А мы не разбойники!

— А кто же вы? — спросил Рябоконь и тяжело посмотрел на Киселева, словно что-то соображая. — Как не разбойники, если людей хватаете, высылаете и расстреливаете, землю у них отбираете. Кто же вы в таком случае, если не разбойники?

Киселев, придавленный тяжелым взглядом Рябоконя, что-то пытался возразить.

— Дак это ж…

Рябоконь, вдруг переменившись, резко сказал:

— Во двор этого комсомольца!

Стоявшие за его спиной хлопцы подбежали к изумленному Киселеву, еще не верившему вполне, что происходящее здесь происходит серьезно. Схватили его за руки, накинули на шею веревку и потащили к двери. Тот пытался сопротивляться, но его вытащили из хаты, и дверь громко хлопнула.

Все притаились, не зная, чего ждать дальше. Когда все стихло, Василий Федорович спросил:

— Так за что же выпьем, Василий Кириллович? За твое здоровье выпить сегодня, наверное, не придется.

Он и сам еще не знал, что и как произойдет далее здесь, в хате Погорелова. Все зависело от обстоятельств и еще от чего-то такого, чего он и сам не мог определить.

— Разве что выпить за то, чтобы люди всегда оставались людьми и не теряли облик человеческий, — продолжил он после паузы. — За нашу победу пить поздно, за победу вашего коммунизма и социализма не имеет смысла — ни того, ни другого не будет… Не победит ни наша правда, ни ваша чушь, которой вы где-то нахватались, морочите ею людей и заменили ею свою веру и совесть.

Он опрокинул стакан одним махом, не скривившись, как воду, не закусывая. И потом как-то участливо и в то же время зло заговорил с Погореловым: Он говорил на чистом русском языке, но когда надо было подчеркнуть какой-то особый смысл, переходил на кубанскую балакачку.

— Скажы мини, Васыль, скилькэ зэмли трэба чоловику? Ска-зуиця мини, шо два митра хвата всякому — и казаку, и кумму-нисту… А ты думав тоби билыпэ трэба? Шо вы тут удумалэ з зэмлэю робыть?..

— Ты о чем? — все еще, не отойдя от испуга, спросил Погорелов. — Я же не для себя…