Авиатор - читать онлайн книгу. Автор: Евгений Водолазкин cтр.№ 21

Впрочем, главная сложность, по мнению американца, состоит не столько в голосовании, сколько в заморозке и разморозке. При охлаждении из клеточного раствора выделяется жидкость, которая превращается в кристаллы льда. Как известно, вода при замерзании расширяется и способна повредить клетку. Более того, то, что не превратилось в лед, становится чрезвычайно едким солевым раствором, пагубным для клетки. Зато при очень быстрой заморозке – и в этом вроде бы повод для оптимизма – размер кристаллов и концентрация солевого раствора получаются меньше.

Для предотвращения повреждений при заморозке используют глицерин – он нейтрализует солевой раствор. Таким образом, при разморозке задачей номер один становится удаление из организма глицерина. Без ее решения все остальные действия бессмысленны, с глицерином-то вместо крови не забалуешь. Есть, правда, и другие вопросы: зачем такого рода вещи Гейгер приносит мне, а я всё это читаю?

– Получается, – спрашиваю я его в один из дней, – дело не столько в том, чтобы заморозить, сколько в правильном размораживании?

– Получается, так.

– Если я правильно понимаю, несмотря на все успехи науки, оживить при разморозке не удалось никого?

– Удалось, – отвечает.

– Кого же, интересно? Бабуина?

Гейгер смотрит на меня сочувственно и как-то даже настороженно:

– Вас.

Четверг

Все эти дни обдумывал услышанное. Сначала вроде бы принял всё спокойно, а потом второй волной как-то это зацепило. Меня удалось разморозить: из этого логически следует, что я был заморожен. Что тут сказать…

Мысль уходила вбок, петляла. Норовила не вернуться к исходной точке. Мне вспоминались вмерзшие в Неву брёвна. Бутылки, лоханки, дохлые собаки и голуби – всё, что мучительно вытаивало изо льда весной. Как я выглядел в ледяном плену – как голубь? Как спящая, может быть, царевна? Проступало ли сквозь лед мое бескровное лицо и были ли у меня закрыты глаза? Или льда вовсе не было? Скорее, не было – замораживают, как я читал, азотом.

В иные дни на острове мне и самому хотелось замерзнуть. Сесть под дерево и забыться. Вспоминал тогда Лермонтова – забыться и заснуть: я очень хорошо представлял, как именно это получается. Когда уже не холодно, когда ничего не хочется – даже жить. Точнее, о жизни не думаешь и о смерти не думаешь, и оттого не страшно. Надеешься: уж как-нибудь там оно обойдется, что-нибудь там такое произойдет, что не даст окончательно погибнуть. А не происходило. Находили весной под соснами таких, что не хочется и описывать. Да я уже, помнится, и описывал – плохо они зимовку выдерживали. Там я, что ли, замерз? Не похоже: хорошая заморозка, как известно, требует глицерина. Смотрю на себя в зеркало и думаю без ложной скромности, что неплохо, в сущности, сохранился.

Заходил несколько раз Гейгер, похлопывал меня по плечу. Похлопает и выйдет, не говоря ни слова. Что тут, собственно, скажешь?

– А как, – спрашиваю, – вам удалось меня разморозить? И главное: как вы удалили из организма глицерин?

– Специалист… – Во взгляде Гейгера уважение. – А не было глицерина.

– Как не было? – удивляюсь.

– Да вот не было, и всё. В этом-то и загадка.

Пятница

Конец марта. В конце марта погиб Зарецкий. С проломленным черепом он был найден на берегу реки Ждановки, недалеко от колбасной фабрики, где работал. К нам приходил следователь Трешников из уголовного сыска – сорокалетний здоровяк с моржовыми усами. Трешников выяснял, кто был заинтересован в смерти Зарецкого. Интересовался, имелись ли у него враги или родственники, которым могла бы достаться его комната. Враги или родственники (там, в сыске, умеют формулировать) – мы не знали ни тех, ни других. Спрашивал, где все мы были накануне вечером, а все мы были дома.

Трешников рассказал, что у Зарецкого были расстегнуты штаны, а на поясе была веревка. Конец ее спускался в кальсоны.

– Не знаете, для чего веревка? – спросил.

Нам было известно, что это для колбасы, но мы почему-то сказали:

– Не знаем.

Трешников подозревал, что Зарецкий был маньяком и пытался кого-то изнасиловать. За что и получил. Мы возразили, что не наблюдали за ним такого, что женщины к нему вообще не ходили. Последнее и показалось Трешникову подозрительным.

– Плохой это, – вздохнул, – признак, когда женщины не ходят.

Потом я от нашей квартиры ходил в морг на опознание. Опознал его без труда. На мраморном столе лежал действительно Зарецкий – маленький, совершенно голый, с трупными пятнами на лице. То, что он именовал писькой, оказалось у него на удивление маленьким. Достаточно было на нее взглянуть, чтобы отбросить всякие мысли об изнасиловании.

Никаких видимых повреждений на голове Зарецкого я не заметил – череп его был пробит сзади. Не найдя орудия убийства, Трешников предположил, что Зарецкого толкнули, и он ударился головой о камень – там, на берегу, было много острых камней. Допускал Трешников и удар сзади. В этом случае было маловероятным, что Зарецкий на кого-то нападал, вероятным было как раз противоположное. Если бы не расстегнутые штаны покойного, к этой версии Трешников, возможно, и склонился бы.

Я мог бы, конечно, рассказать следователю, что покойный-то выносил с фабрики в кальсонах колбасу. Выйдя из проходной – он сам это пьяным описывал, – спускался по крутому берегу к реке, где безлюдно. Расстегивал штаны, отвязывал свою колбасу и дальше уже нес ее в руках. Всё это очень понятно: ходить с колбасой в штанах неудобно. Расскажи я это, Трешников пришел бы к простому выводу, что Зарецкий в том пустынном месте оказался не единственным любителем колбасы. Что в наше голодное время сотрудник колбасной фабрики пал жертвой чьей-то любви к этому изделию. Ведь то, что колбасы на поясной веревке не нашли, говорило о том, что ее забрали.

Только ничего я Трешникову рассказывать не стал, решил: пусть думает о Зарецком что хочет. Было ли это моей местью покойному? Не знаю. Не могу сказать, что как-то особенно о нем жалел. Прощаясь, Трешников зачем-то спросил, стучал ли Зарецкий в ГПУ. Шестым чувством я определил, что лучше не врать, и сказал, что стучал. Что значил этот вопрос? Намек на то, что у нас тоже были мотивы для убийства и что он об этом знает? Уголовное дело вскоре было закрыто.

Похоронили Зарецкого рядом с его матерью, на Смоленском кладбище, где он нам как-то встретился с бутылкой водки в кармане. Похороны были организованы за счет колбасной фабрики, без особой роскоши, но главное, говорят, без людей. Возможно, руководство фабрики решило не прерывать процесс производства колбасы и никого не отпустило с работы, а может быть, среди сотрудников фабрики не оказалось ни одного сколько-нибудь близкого Зарецкому человека. Скорее, конечно, второе. Мы с Анастасией на похороны тоже не пошли. Это понятно.

Суббота

Вот что всплыло из глубин моего сознания: академический рисунок полагает свое основание на знании и понимании формы, ему чуждо бессмысленное срисовывание и рисование по впечатлению. И еще: форму необходимо вписать в формат, чтобы она не плавала и на периферии рисунка не возникали скучные места.