Я не такая. Девчонка рассказывает, чему она "научилась" - читать онлайн книгу. Автор: Лина Данэм cтр.№ 52

Внимание, спойлер: я не заболела.

Как ни хотелось мне верить, что Вселенная карает сношение с малюткой-бисексуалом, вирус я не подцепила. Но леденящий душу призрак моей смерти отнимал столько сил, что я решилась на стоматологическую операцию.

* * *

— Я не возражаю против самой идеи умирания, — говорит моя подруга Элизабет, — меня угнетает логистика этого процесса.

Если мы реинкарнируемся, как обещает моя мама, то как долго нам приходится висеть в ожидании, прежде чем вселиться в нового младенца? А очередь длинная? Как бесконечный ряд японок перед новым магазином Topshop? А что если у нового младенца будут мерзкие родители? По буддийской логике мы становимся частью величия Вселенной, одного огромного разума — слишком тесная сплоченность, на мой вкус. Совместный проект я даже во втором классе завалила. Как же я смогу делиться разумом с целым мирозданием? Если все это окажется правдой, для смерти я слишком упрямая одиночка, но в то же время боюсь быть одинокой. Куда же меня занесет?

* * *

Мой друг Мэтт, прочитав раннюю версию настоящего сочинения, спросил:

— Почему ты так торопишься умереть?

Вопрос меня шокировал и даже слегка разозлил. Речь не обо мне! О несовершенстве миропорядка, которое видится мне исключительно ясно, ибо я не способна закрыть на него глаза, как делают некоторые простаки!

Я никогда не рассматривала вопрос под таким углом, а ведь Мэтт был прав. Ипохондрия, сильная реакция на любое упоминание о смерти и полная неспособность переключиться с этой темы в общем разговоре, потребность разъяснять всем и каждому, что смерти никому не избежать, потребность размышлять об этом — может быть, под видом страха скрывается инстинктивное сопротивление собственной юности? Юности со всеми сопутствующими ей рисками, унижениями, метаниями, пинками: успевай все, пока не поздно! Нет ли прямой связи между чувством надвигающейся смерти и желанием оставить какое-то наследие? Однажды я написала короткий сценарий (фильм так и не сняла): пышные похороны — мои собственные, я слушаю, что говорят обо мне близкие, а потом выскакиваю из гроба и кричу: «Сюрприз!»

Мне еще нет тридцати, и страх смерти, по большому счету вполне обоснованный, в то же время иррационален. Большинству людей удается разменять четвертый десяток. И пятый тоже. Многие живут так долго, что уже самим неинтересно. Поэтому каждый раз, когда я думаю о смерти, когда, лежа в кровати, воображаю свое разложение — как моя кожа стягивается, волосы слипаются в ком, из чрева прорастает дерево, — это попытка увернуться от действительности, перенестись туда, где нет неясностей сегодняшнего дня.

Если я проживу достаточно долго и мне будет дано перечитать эти строки в старости, наверное, я ужаснусь своему нахальству. Неужели я думала, что имею хотя бы малейшее представление о смысле смерти: чтó она проясняет, каково жить, сознавая ее приближение. Пока самым большим ущербом твоему здоровью была кишечная инфекция из-за кофе, что ты можешь знать о конце жизни? Пока ты не потеряла отца или мать, любимого человека или лучшего друга, есть ли у тебя хотя бы смутное представление о том, что это значит?

Как любит говорить мой отец, который отлично выглядит в свои шестьдесят четыре года: «Это, Лина, хрен представишь». Великое событие видится ему очень далеким (отчасти благодаря робототехнике, он в нее верит). «Не дрейфить, — говорит он. — Все это дико любопытно». Готова признать: я ничего не знаю. И тем не менее питаю надежду, что я будущая испытаю гордость за себя нынешнюю, за попытку постичь непостижимое и внушить вам, что все мы перед ним едины.

* * *

Сестра Буси еще жива [85] . Доуд сто лет, но энергии у нее как в восемьдесят с хвостиком. На многие действия она уже не способна, однако по-прежнему вяжет, вырезает по дереву и играет на органе. В ее характере есть специфическая для янки черта — принимать вещи такими, какие они есть. Для Доуд что раковая опухоль, что торговый центр по соседству — одинаково неудобно и некстати, но ничего не попишешь. Она никогда не слушала Дипака Чопру [86] , не кидалась пить миндальное молоко, не медитировала. И все же она здесь, сидит в кресле у окна, в доме, где появилась на свет, пережила мужа, братьев и сестер, племянников и друзей.

Мы с отцом навещаем ее примерно раз в год. Я интересуюсь ее мнением о последних событиях («Кажется, Обама неплохой мальчик и к тому же красивый») и историей ее дома («Один туалет и пятеро детей, обхохочешься»). Она употребляет выражение «пес его знает!» там, где в XXI веке говорят «ну как бы». Мой отец в компании женщины с такой же сухой и отрывистой речью и такой же шапкой седых волос, как у его родительницы, по-детски замыкается в себе. Он ходит, едва подымая ноги, как на могиле матери или в суде автоинспекции, от его радикализма не остается и следа.

Семнадцать лет назад, уже будучи изрядно старой, Доуд написала воспоминания. Она фиксировала жизнь своего городка в первой половине ХХ века: первую машину, первый телевизор, первый развод. Школу, в которой был один класс на всех, своего одинокого чернокожего друга и тот случай, когда ее брат забрался по лестнице в маске черта, заглянул к ней в окно и она с перепугу описалась. Все это она заносила в скрижали не для славы, а для потомков. Ее экономная, практичная проза создавалась исключительно как источник информации и доказательство того, что Доуд жила и еще живет в этом мире. Она гордилась тем, что в свои годы может без посторонней помощи одеться в клетчатую рубаху, легкие башмаки без задника и светлый джинсовый комбинезон.

При нашей последней встрече она вручила нам охапку шарфов собственной вязки, коротковатых и неровных, с вылезающими петлями. Когда мы уезжали, она сказала, что надо было побыть подольше, и мы пообещали вернуться и взять с собой мою сестру. Я обняла Доуд на прощание, и мои руки до сих пор помнят ее сгорбленную спину, каждый выступающий позвонок.

Обратная дорога была «гаже некуда», как выразился отец. Мы еле-еле ползли по шоссе, он расслабил руки на руле и погрузился в размышления.

— Надо бы ездить к Доуд почаще. Она же не в маразме и понимает, что мы сидим у нее только сорок пять минут.

Я решила опробовать на нем свою новую мысль, хотя она была еще под вопросом:

— Вообще-то я больше не боюсь умереть. Во мне что-то изменилось.

— Твое отношение к смерти наверняка будет развиваться. Ты становишься старше, люди вокруг умирают, твое тело меняется. Но я надеюсь, ты всегда будешь относиться к ней так, как сейчас.