Последняя гавань Белого флота. От Севастополя до Бизерты - читать онлайн книгу. Автор: Николай Черкашин cтр.№ 30

Отец завтракает. Перед ним огромный кусок сала — прислали в посылке. Я уже ел, но мне требуется самоутверждение и я подсаживаюсь к столу. “Папа, можно и мне сала?” Я не требую, а спрашиваю. В этом случае отказ будет менее обидным. Отец весело режет мне и хлеб, и сало, и я ем через силу, назло бабам, которые шастают мимо меня, а вмешаться не смеют.

“Ты уже сыт?” — спрашивает папа. Я киваю — “Да”, и сползаю со стула. Говорить я не могу — я переел и меня тошнит... Но я ел вместе с папой!

А отец после сала достал толстую почти белую колбасу. Я видел, как мама доставала ее из посылки. “Ливерная”, — сказал кто-то. “Ливер, это где-то около легкого?” — нерешительно спросила мама. Но никто не знал, где помещается ливер , а папа в этот момент отсутствовал.

Мамы больше нету... Ее в цинковом гробу увезли в Толпино, к бабушке с дедушкой (на ее родину, что ли?). Там ее и похоронили у стены деревенской церкви, внутри церковной ограды. Кладбище примыкало к самой церкви.

Мир ее праху! Теперь я без защиты...

Мы с папой в гостях. Меня развлекает крупная рыжая женщина. Она почти не говорит по-русски, но я достаточно говорю по-французски. Это — Мария Адриановна, моя будущая мачеха “Пошли к маэстро!” — весело провозглашает она, и мы у маэстро —у большого толстого лохматого дядьки с темным лицом. Я называю Марию Адриановну “мадам Мак-Мишь”; она смеется, говорит, что ее собственные дети тоже так называли ее. Откуда это “Мак-Мишь”? Не помню. “Тетушка Пико”, это я помню, была такая книжка. Папа тоже смеется.

Свершилась февральская революция. Всюду — “да здравствует свобода!”. Мы едем к дедушке в Толпино. От станции Корнево едем в коляске и выставляем наружу красные флаги — “да здравствует свобода!”.

...Со станции Корнево в той же коляске, запряженной парой темных лошадей, я еду с отцом. Отец говорит кучеру: “А ну-ка, пошевели их! Нельзя ли еще побыстрее?!”. Но лошади сбиваются на галоп и отец с досадой говорит: “Не надо, раз они у тебя скачут”.

Вообще, отец любил быструю езду. В Петрограде ему всегда подавал один и тот же извозчик; лошадь темно-серая в яблоках, но я не помню быстрой езды, хотя, бывало, ездил с ним.

В Ревеле. Моросит дождь. Мы вдвоем с отцом. Он нанимает извозчика. Лошадь белая и очень худая, все кости наружу. Однако эта лошадь мчала нас на редкость быстро! Я очень удивился, что такая с виду замореная может так быстро бегать. “Папа, заплати ему подороже!”

В Толпино дедушка и бабушка не хотят отдавать нас родителям — тем более, что оба папы — вдовцы. Но приехал дядя Миша и увез своих девочек... Приехал мой папа и уехал один.

Кругом шепчут: “Вот Михаил Владимирович, хоть обманом да увез, а Иван Иванович не сумел — характера не хватило”.

Отец уехал в Бессарабию (на Дунайскую флотилию в Рени. — Н.Ч.).

Но вот мы все-таки в Петрограде!

Я слышу, что “денег нету”, что отец затеял какой-то бизнес с японцами... У него “контора”. О нем говорят, что он “председатель Всероссийского союза водолазов”... Бизнес — лопнул. Отца обокрали! Говорили — “это Соколов”. Я видел этого Соколова — никакого впечатления. Но в доме и с дровами скверно, и с пищей...

Отец появился с матросами. Матросы живут у нас. У одного из них огромный черно-пегий сенбернар... Бабушка провожает отца в Архангельск. Скоро и мы уезжаем в Карелию... Отца я больше не увижу.

Последнее время он хмурый и озабоченный. Он похудел. Он не улыбается. Я видел у него на столе револьвер “бульдог”, японский кинжал для “харакири”.

Ночью я пробрался в кабинет, схватил этот кинжал (точнее меч) и убил всех медведей в гостиной — пробил им их черепа из папье-маше! Этого никто не заметил.

На улицах, на стенах домов помимо всяких плакатов, газет и т.д. целые серии открыток: хорошенькие мальчики-амурчики с огромными глазами олицетворяют политические партии “анархист” размахивает бомбой, помимо всякого оружия, которым он увешен; “большевик” размахивает револьвером “бульдог”; “социал- демократ” стоит заложив ручонки за спину. “Ты меня не трогай — и я тебя не трону!” — говорит он. Другого я не запомнил...

Но, возвратясь домой, я тихо подошел к отцу и спросил, какой он партии. “Монархист!” — негромко, но твердо ответил отец. Мне неловко, и я тихо удаляюсь. Из разговоров живущих у нас матросов я знаю, что это нехорошая — самая дурная партия, и скоро всех монархистов будут убивать. Значит, папу тоже убьют...

По ночам на улицах Петрограда неспокойно. Жители организуют самооборону — дежурят у ворот с винтовками. Папа тоже дежурит. Он надевает огромный совик — оленью доху мехом наружу. Проходящие мимо шарахаются от него... Утром женщины рассказывают, кто и как перепугался.

Отец еще больше осунулся... Он состарился! А ему было не больше 43 лет!

Я спрашиваю матросов, где они были вчера. Они рассказывают, лица серьезные. Рассказывают так, что я не понял ни слова. Чтобы как-то представиться положительно, я спрашиваю:

“А Ленин был?” “Был”. “А Троцкий был?” “Был”. “А Коллонтай там был?” Общий смех. Откуда мне было знать, что это — женщина?

Поборов смущение, спрашиваю: “А Смольный был?” Никто не смеется. Самый мрачный и худой матрос говорит: “И Смольный был...”

Мы с братом ходили в одинаковых шубках из песца-крестовика. Отец привез шкурки, нам шили на заказ, а потом свели сфотографироваться. Фотограф прислал пробные отпечатки со штампом во всю карточку “Черновые”. Придется ему заказывать. “Дорого”, — говорит отец. С деньгами у нас плохо.

Итак, я больше не видел отца. Он уехал. Мария Адриановна (в девичестве Бернар) — они обвенчались в Архангельске. Мачеха рассказывала мне, что она считала венчание совершенно лишней затеей, не способной что-либо прибавить к их любви, но отец настоял на венчании. Мария Адриановна была разведенная жена и от первого брака у нее было два сына. О них она рассказывала очень мало.

Она рассказывала мне: они с отцом плавали на тральщиках, а не на подводных лодках; что когда интервентов изгнали, то всех офицеров, кто отказался перейти на сторону революции, приговорили к смертной казни. По принципу — “пули на них жалко”. Толпу смертников загнали в трюм дырявой барки и барку отбуксировали в открытое море... Они все утонули.

Мария Адриановна рассказала, что отец, идя на смерть, сказал ей: “Все к лучшему!” и просил не оставить ею детей... “Я на коленях просила ею перейти на сторону победившей революции — ради детей! ради меня! Но он сказал: “Я присягал и не могу изменить присяге”. Он так и остался непреклонным!” — закончила моя мачеха».

* * *

Вот и все стало на свои места. Подводник Ризнич принял свою кончину как подводник — в глубине моря, даром что не в отсеке, а в трюме «баржи смерти». Разумеется, архангелоюродские чекисты знали, кого лишали жизни. На капитане 2-ю ранга Ризниче не было крови братоубийственной войны, в боях Белой армии не участвовал, слркил по ведомству военных перевозок или ВОСО, как сказали бы теперь — «служба военных сообщений». Знали и ею заслуги в развитии подводного флота России, потому и предложили перейти на сторону большевиков. Мог бы перейти, как это сделали десятки, и даже сотни его бывших сослуживцев, но не перешел, остался верным первой присяге. Переприсягание для военного человека — понятие абсурдное.