Фаворит императрицы - читать онлайн книгу. Автор: Нина Соротокина cтр.№ 67

– А Козловского, значит, не государство?

– В случае с князем не то важно, кто осудил. Здесь другое…

«А ведь не глуп, очень не глуп», – подумал Бирон и сказал насмешливо:

– Что ж замялся, продолжай! Что важно?

– Деньги найти.

– Так деньги уже давно осели в чьем-то кармане!

– Вот этот карман и надобно найти. Я думаю, что господин Шамбер эти деньги и прикарманил, а теперь валит с больной головы на здоровую. Я уверен, что Шамбер обвиняет князя Козловского в пропаже денег. При этом понимает, что, если князь за все это время не заявил на вора, значит, доказательств не имеет. Но интуиция иногда важнее любых доказательств.

– Шамбер вез деньги мне. – Откровенная фраза, может быть не нужная, вырвалась сама собой из-за крайнего раздражения, которую вызвал своей настырностью Люберов. – Шамбер служит Франции. Какой резон ему вредить своему государству и усложнять отношения со мной?

– Для того чтоб украсть, резонов нет, – рассудительно заметил Родион, словно объясняя тщеславному фавориту известную всем истину. – Здесь только совесть решает.

Бирон опять по-птичьи округлил глаза, глядя на свечу.

– Я ведь почему к вам пришел, – продолжал Родион с той степенью искренности, с которой говорят с детьми и священниками, – я почувствовал, что могу вам доверять, доверять полностью, потому что вы лошадей любите. Если человек лошадей любит, то…

– Что – то?.. Продолжай.

– А что тут продолжать, ваше сиятельство, если и так все ясно.

Замечание Родиона о лошадях не было чистым и бескорыстным порывом души, когда у человека признание вырывается само собой. Родион знал, на какую пружину надавить, и, прежде чем произнести фразу о лошадях, он ее в голове проиграл и соответствующую интонацию к ней примерил. Но и лукавством, откровенной лестью слова Родиона тоже нельзя было назвать, потому что в известном смысле это было правдой. О Бироне говорили с негодованием, что лошадь ему дороже человека, Родион же за внешней жестокостью смысла этой фразы видел правомерность этих слов… Лошадь никогда не бывает столь гадкой и подлой, какими бывают люди… Лошадь красива, преданна, умна… и хватит об этом говорить!

В этот момент Бирон и решил про себя – этому русскому верить можно. Байка про карету и ограбление, может быть, и ложь, такого, как Люберов, обмануть нетрудно, а Козловский, судя по всему, тертый калач. Но на свидание с Сидоровым Люберов сам ходил, в рассказе о стукаче – все правда, а потому Шамберу доверять нельзя.

– Ладно. Свободен.

Бирон щелкнул пальцами, тут же появился слуга и молча повел Родиона к выходу.

Не получив никаких указаний, Родион еще день проболтался в Петергофе, а потом вернулся в столицу. На душе было пакостно. Он слово за словом перебирал разговор с Бироном, ругал себя – здесь не так сказал, тут невнятно объяснил. Как бы не вышла боком его ненужная откровенность с фаворитом.

Спустя пять дней двор вернулся в Петербург. Родион все ждал, вот-вот должно произойти что-то значительное, но время стояло, как вода в гнилой луже. Очень хотелось поехать на Васильевский и увидеть княжну Клеопатру, удивительную силу обрела над ним сия девица. Рядом с ней самые сладостные мечты оживали, сидеть подле нее и слушать негромкий голос было блаженством. Но и в блаженстве есть горечь, иногда столь сильная, что всю натуру скручивало узлом. Горьким был вопрошающий взгляд Клеопатры: привез благую весть о брате? А что он скажет? Мол, с Бироном потолковал… И опять порыв, опять вера в глазах, а на порыв этот – никакого ответа. Родила гора мышь…

И вдруг вечером, уж десять дней прошло с памятного разговора с Бироном, во флигелек на Фонтанке явился офицер из Конюшенной канцелярии.

– Следуйте за мной.

– Ночь на дворе. Куда следовать-то?

– Вас желает видеть их сиятельство граф Бирон.

– Я велю оседлать лошадь.

– Этого не надо. Мы поедем катером.

Погода была премерзкая. Ветер дул с утра, и надул-таки дождь, а теперь он припустил в полную силу.

– Эй, сюда! – крикнул офицер в темноту и начал спускаться к воде по высокому, осклизлому берегу, изредка цепляясь рукой за мокрый бурьян. Конечно, он перепачкался в глине и теперь тихо ругался, пытаясь очистить сапоги об осоку. Неслышно подплыл катер.

– Я тебя где оставил, ск-котина? Говорил – стой у кустов? А ты куда уплыл? Надо было фонарь запалить! Разве найдешь в этой темноте?

Старший из команды тихо оправдывался. Ясно было, что офицер не прав, никаких кустов подле не росло, и фонарь хоть слабо, но горел, однако было также ясно, что при подобной погоде всегда надобен виноватый.

Плыли долго. Весла равномерно врезались в рябую от дождя воду, на берегу ни огонечка, только черные ели, за которыми угадывались контуры редких строений. Наконец остановились у причала из неструганых бревен. От причала в лес уходила едва приметная тропка, по которой офицер припустился проворным галопом. От раздражения офицера не осталось и следа. Он хоть и промок изрядно, но был бодр, собран, видно, близкое присутствие начальства мобилизовало все его силы.

В тумане мелькнул огонек. Из-за еловых ветвей не просматривался общий вид всего дома, видно было только, что он очень массивен, ощущение тяжести ему придавал вросший в землю фундамент. Офицер в три прыжка преодолел высокое крыльцо. «Сюда, за мной…» – приговаривал он, увлекая Родиона в неподатливую тьму. Свет из внезапно отворившейся двери ослепил Родиона.

– Люберов доставлен, ваше сиятельство, – доложил офицер, тут же отступая в сторону, подтолкнул Родиона вперед и исчез.

Бирон в камзоле с меховой опушкой и мягких домашних сапогах сидел за столом. Он глянул на Люберова без малейшего любопытства, только, сказал:

– Дождь идет. Гнусность, а не погода. Пошли. Возьми свечу.

И опять перед Родионом маячила спина, которую нельзя было потерять из виду. Вначале шли по первому этажу – комнатенки, залы, коридорчики, потом подошли к лестнице, которая словно ввинчивалась в землю, Родион устал считать ступени. Последняя кончилась прямо у дубовой, железом обитой двери.

– Входи… У Бирона было сколько угодно времени, чтобы предварить увиденное объяснением или хотя бы короткой репликой, но он был любителем эффектных сцен, а потому сразу, переступив порог, сел в приготовленное для него кресло и уставился на Люберова. Нет интересней спектаклей, чем те, которые устраивает сама жизнь.

Но душераздирающей сцены не получилось. Родион при слабом свете свечи не столько узнал князя Козловского, сколько догадался, что это он. Бледное, безжизненное лицо, тусклая бородка, обмякшая, притулившаяся к стене фигура и страшно отечная, неестественно вытянутая нога. «На цепь посадили, сволочи!» – так и оторопел Родион, но вида не подал и как можно спокойнее позвал: