Антидекамерон - читать онлайн книгу. Автор: Вениамин Кисилевский cтр.№ 42

– Еще Борис Семенович, – счел нужным сказать Лукьянов.

– Ничего, я потерплю, – махнул рукой Хазин. – Давай, племя, давай, не отлынивай.

– Даю, – с готовностью отозвался Лукьянов и бодро зашагал к креслу. – Только моя история, возможно, не такая занимательная, как другие.

Что его история вряд ли будет занимательной, предполагал и Дегтярев, хоть и чувствовалось, что парню не терпится поговорить о себе. Сейчас он мало напоминал того растерянного, блеющего, каким был во время разбирательства. Вот только не похоже было, чтобы щуплый, рыжеватый, густо усеянный отчетливыми веснушками Лукьянов мог похвастать успехом у противоположного пола. Зато любовных обломов у него наверняка случалось немало, так что особо копаться в памяти не пришлось бы. Любопытно лишь было, о каком из них он хочет рассказать. Впрочем, для этой провинции всякий врач, если он холостой, – самый завидный жених, конопатость не помеха. А Лукьянов, пусть и самый из врачей молодой, совсем не тушевался. Сел, забросив ногу за ногу, откинулся. Предваряя рассказ тем, что-де уступит в интересе остальным, он, судя по заблестевшим ореховым глазкам, похоже, слегка кокетничал. И первой же своей фразой порядком удивил Дегтярева, не ожидавшего от простоватого на вид Лукьянова таких доблестей.

– У меня поэтическая книжка недавно вышла. Уже вторая. Собираюсь заявление подавать в Союз писателей. Небольшая, правда, книжка, ведь за свой счет пришлось издавать, а это очень дорого. Время сейчас такое, что самого Пушкина ни одно издательство издавать не стало бы, потому что экономически невыгодно. Если ты не детективщик, да еще раскрученный, как Донцова какая-нибудь, шансов издаться да еще и заработать на этом – никаких. Это не говоря уже о том, что книжки теперь вообще мало кто читает, а уж поэзию и подавно. Я свою книжку, сколько денег хватило, тиражом в двести экземпляров издал. Если так дальше пойдет, скоро такой тираж совсем не маленьким окажется.

Я ведь стихи пишу сколько помню себя, еще грамоты не знал. Сочинял – а мама за мной записывала, до сих пор тетрадки хранятся, забавно почитать. Когда подрос, в старших классах уже, пытался где-нибудь, кроме школьной стенгазеты, напечататься. Больше всего, конечно, хотелось в толстом литературном журнале; мечта заветная – в московском, но тут удача нужна неслыханная, и не только удача. У меня целая система была разработана – адреса всех редакций выписаны. В одной не берут – я в другую отсылаю, в таблице отмечаю, чтобы дважды не попасть, но все без пользы, чаще всего вообще не отвечали. И не в качестве моих стихов дело, говорю же – сам Пушкин не сподобился бы. Подозреваю, что зачастую они там и не читали мои стихи, в корзину выбрасывали. А почти все, какие были, ответы начинались одними и теми же словами: «ваши стихи не могут быть опубликованы, потому что…». Я у Виктора Некрасова прочитал, что он однажды тесемки своей папки с рукописью завязал специальным хитрым узлом, мало кому известным. Вернули ему эту папку с отрицательным отзывом, а узел нетронутым остался. Наглядный пример, а ведь в те времена в литературе совсем другие отношения были, разве с нынешними сравнить?

Ну, это я так, к слову, чтобы ситуация была понятна. А у меня ко времени, когда в институте уже учился, стихов набралось на увесистый сборник, и четыре поэмы еще. В городе, где я тогда жил, тоже был «толстый» литературный журнал. Правильней сказать, это он раньше был толстым, теперь совсем скукожился, но все-таки. Меня там все уже знали, чуть ли не каждый месяц новые подборки свои приносил. Проблема еще в том была, что главным редактором, от которого все зависит, тоже сидел поэт, а это хуже всего. К тому же явно не жаловал он меня, чем-то не понравился ему. И вообще там народец был не очень приятный, через губу разговаривали. Но я понимал уже, что в столичных журналах ловить нечего, а у себя в городе хоть какие-то шансы да имелись. Еще и потому, что поэзией ведала нормальная, на всех них не похожая женщина, Федулова такая, Марья Дмитриевна. Могу теперь назвать ее, потому что давно уже нету тут ее, в Германию укатила. Она меня и встречала приветливо, и стихи мои нравились ей. А от нее, все знали, немало зависело, главный с ней считался, могла на него повлиять. Мне мои собратья по перу говорили, что она, если очень захочет, своего обязательно добьется, хоть один стишок, но напечатает.

В литературных кругах личные отношения вообще много значат, и я, конечно же, старался ей понравиться не только стихами. Не как мужчина, понятно, тем более что она лет на пятнадцать старше меня была. К тому же подозревал я, что не интересуется она мужчинами – типичная такая старая дева, которых раньше «синими чулками» прозывали. Маленькая, невзрачная, в сильных очках. И косметикой она почти не пользовалась, что отношения с мужчинами наглядней всего характеризовало. Правда, сын у нее был, все ж таки позарился кто-то на нее когда-то. Я что мог? – ну, шоколадку ей принесу по случаю, цветочки, с праздником поздравлю, книжку интересную достану, свежий анекдот расскажу. Так не один я, многие делали.

Стихотворцев у нас хватало, в городе даже не одно, а целых два литературных объединения было для так называемых «молодых авторов». Так это ж только в городе, а по всему региону сколько? По возрасту молодых в них, по правде сказать, было не густо – меньше, пожалуй, чем вполне зрелых людей и даже пенсионеров. В основном поэты, прозаиков куда меньше. И все молодыми, раз не члены Союза, считались. Хотя, конечно, по– разному там оказывались. Кто за многие годы попривык уже, друзей себе там завел, кто от одиночества, кто использовал возможность стихи свои людям почитать, а кто и просто от нечего делать или пофорсить: вот, мол, и я в литературном процессе участвую, да и свихнутые просто не редкостью были.

У меня, я уже в институте учился, тоже дружок завелся, Алик такой. Из нашего же медицинского, на два курса выше меня. Но он постарше был, потому что после армии поступал. Стихи его не нравились мне, жестяные какие-то, плоские, восклицательные знаки чуть ли не после каждой строчки, но парень был веселый, разбитной, не мелочился. Мы с ним хорошо поладили, и научился я кое-чему у него. Не стихосложению, понятно, а вообще жизни. Я ведь после школы еще лопушок лопушком был, сквозь розовые очки смотрел, а он мне на многое глаза открыл. Бабник, между прочим, был редкостный, из тех, о которых говорят, что ни одной юбки мимо себя не пропустят. И вот однажды он буквально ошарашил меня. И не одного меня. Принес на очередное собрание сумку, набитую вчера только вышедшим номером нашего журнала. Штук двадцать, не меньше. Целых четыре его стихотворения напечатали. Всем раздаривал, на своей странице посвящения писал. Я все эти его стихи раньше читал, сплошное, на мой вкус, графоманство. И даже, я бы сказал, не лучшее взяли из того, что он накропал. Мы с Аликом друзьями были, но я, будь я редактором, все равно такое не опубликовал бы, пусть обижается. Не тот уровень, тем более для толстого журнала. Пусть и, заметил я, подредактировал кто-то, скорей всего, Федулова, его творения. Поздравляли его, руку ему сердечно жали, по плечу хлопали, хоть и не укрылось от меня, что большинство, если не все, были того же, что и я, мнения. Я бы даже сказал, что для многих он врагом после этого сделался, там народец такой. Я, само собой, тоже восхищение свое выказал, чтобы не обидеть его, а потом, когда вдвоем мы остались, спросил у него, как ему удалось в журнал протиснуться. А он смеется: