Аллея всех храбрецов - читать онлайн книгу. Автор: Станислав Хабаров cтр.№ 19

Он вспомнил невмывакины слова об ассенизаторах по убеждению и ему захотелось подвига. Такого, от которого зависит всё. У теперешнего успеха – множество отцов. А ему нужна собственная этикеточка: “сделал Мокашов”. Причём со своей теорией. Обычно ценятся теории. Откуда это? Должно быть, от старых профессоров. И нельзя заделаться Дон-Кихотом, гоняющимся за неосуществимой мечтой. И, может, прав Невмывако – в достижениях теперь не формулы. Сосед по дачному посёлку, профессор здешнего филиала Института леса говорил:

– Дерзайте пока не поздно. Вам уже сколько?

– Четверть века с хвостиком.

– Творят до тридцати.

– Начать боюсь…

– А страх основой всего. Без страха не было бы современных открытий.

– Выходит, из страха в нобели?

– С этого и началось. Я объясню. Далёкие наши предки жили в состоянии перманентной смертельной опасности, и это их напрягало. А когда опасности удавалось избежать, получали удовлетворение. Такое закрепилось в нас. Мы ставим цели и осуществляем их. Цели, конечно, разные. Смысла мира стал вершиной развития, рафинированной жаждой творчества. И интерес сделался положительной эмоцией, основой её. Да, есть тонкости, например, гендерные отличия. Одобрение стимулирует мужчин и понижает мотивацию женщин.

– И каждый творец?

– Творчество в нас заложено, но мы ведь разные. С первых часов новорождённого интересует что-нибудь своё. И избирательность усугубляется. С годами и опытом. Из коллективного путешествия участники выносят свои впечатления. Но существуют цель и удовлетворение у всех без исключения. Цели порой корыстные, способы ужасные, но все они – проявления феномена творчества.

– Только не всякому дано.

– Всё дело в развитии. Рыбаками юрского периода были динозавры, охотившиеся на акул. А наши предкам – крохотным землеройкам приходилось прятаться от них. Так говорят китайские раскопки. Старались выжить, напрягали ум. Чем больше бед, тем больше пользы от них. И где они теперь и где мы? Всё дело в развитии.

– Хотя на это потребовалось всего сто шестьдесят миллионов лет.

– Увы..

Мысли его, бессистемные и разбросанные, не пытались охватить всё. Они задавали намерение. Возможно, здесь в коллективе он станет разнесчастным какерлаком с собственной идеей как дурень с писанной торбой. Ему будет тяжело. Одному – всегда тяжело и требуется сочувствие. «Сочувствие – низость», – прежде считал он, но ему теперь его-то как раз и не хватало, и опорой становились и Леночка с нефритовым, вспыхивающим при встрече лицом, и волнующая Наргис, и бесхитростный общительный башмачник. Они стали ему необходимостью.

Он помнил советы Пальцева: не получается – уходи, с начальством поссорился – уходи. Ах, тебе не нравится? Тебя учили бороться? Так и проборешься всю жизнь. Ставь себя в соответствующие обстоятельства, и обстоятельства переделают тебя.

Не в силу собственной индивидуальности, а по воле случая попал он в этот маленький городок, где бабушки в скверах, пытающиеся унять непоседливых внуков, разбираются в небесной механике, а суровые деды могут вспомнить сборку первого спутника и запуски геофизических ракет. А в отделе способны просечь необыкновенную математику, причём делают это походя, как решают массу прочих дел. И не как-нибудь тяп-ляп, а любо-дорого.

Ему остаётся теперь плыть по течению с быстрым потоком: куда прибьет? Но если затор окажется грудой мусора? Придётся затем оправдываться, убеждая себя, что это и есть его истинное место. Так, в чём твоя ценность? Как определить твои действительную и мнимую части? Непременно нужно всё попробовать. Он выбрал свой “Тулон”. Однако действовать нужно осторожно. Взять хотя бы «сапогов». И не даны ли они ему предупреждением?

Уходили «сапоги», и Мокашову было неясно, как уходить из ракетной техники? Это всё равно, считал он, как уходить от счастья к бедам, от еды к голоду. Можно, но для чего? От них ему оставалось всё. Он словно входил в спектакль с готовым распределением ролей. И Шива – Вадим, и объекты, и Вася, и Сева, и Невмывако и даже Леночка с её предельной простотой. Теперь ему нужно с ними жить и, конечно, ладить, и даже на время полюбить. Но только на время. Это он понял. Здесь нельзя быть постоянно верным. Обстановка приучала к неверности. Полюби очередной объект, полюби его полностью и отдай ему все свои силы и помыслы. А там – до свидания, и полюби другой и отдай теперь ему силы и помыслы. Словом, как у артистов, войди в новую роль.

До сих пор собственное ему удавалось. От Иркина он ушёл, и от Вадима уйдёт, а от злосчастного Невмывако и подавно.

Дежурство по городу спускалось отделу свыше. В отделе числилась народная дружина, но посылали тех, кто был свободен в данный момент. На этот раз выпало «сапогам» и для усиления Мокашову, так сказал Вадим.

Он стал несомненным третьим лишним. Не будь его, они заглянули бы в опорный пункт за повязками. "Дежурите до двадцати трех", – предупредили бы их. А они возразили бы: "до двадцати четырех", и дунули бы прямым ходом в "Золотое руно" или в общежитие. Мешал теперь только этот вадимов хвост.

Сам факт дежурства был для них сигнальным звонком.

– Заходит Взоров, – рассказывал Игунин, – к Воронихину и говорит: "Что же у вас такое?" А тот, как всегда бесцветно и словно каша во рту: "Что вы имеете в виду?" "Семёнова, например. Как он у вас работает?" "А никак, – отвечает тот, не моргнув, – никак не работает".

– Это просто, – рассуждал спокойно Семёнов, – не ценишь того, что имеешь. Смелый не ценит смелости. Она ему в порядке вещей. Добросовестный добросовестности.

– А Воронихин не ценит своей жены.

– Это совсем иное дело. Он смотрит чужими глазами на неё.

– Какими?

– Жадными. Как на булочку с кремом, которую всякий пытается съесть.

– Тебе она нравится?

– Господи, а кому она не нравится? Это как эпидемия, и все обязаны переболеть.

– Она – местная Елена Прекрасная. Из-за таких в старину возникали войны. Такие не могут принадлежать одному.

– Нет, по мне она – булочка с кремом и с изюмом. Калорийная.

– Такую следует сделать народным достоянием или убить.

– Нет, ею нужно переболеть, как корью.

А Мокашов думал: «Она – необыкновенная, и всё в ней нравится: голос, походка, фигура, лицо, а волосы – точно эмалевые проволочки, волосок к волоску?»

Они вступили в проходной двор, и двор ограничивал тему разговора.

– Не задумывался, – спрашивал Семёнов, – на что при уходе две недели дано?

– Очиститься, не оставлять грязных следов.

– А я считаю, для мести.

– Для мести, ха-ха. Тоже мне. Кровной?

– Или бескровной. Вы, например, увольняете меня, и я ухожу, но с вашей женой.

– Слушай, а к Воронихиным не зайдем?