Формула красоты - читать онлайн книгу. Автор: Станислав Хабаров cтр.№ 18

О чём теперь говорить задним числом? Мы поздоровались, обменялись банальностями, но наша бифуркационная точка уже была далеко за видимым горизонтом. И, может, к лучшему, что воды наших взаимных возможностей утекли. По прилёте мы постарались не попасться друг другу на глаза.

И оказалась последней наша встреча с Мишелем Шереметьевым. Он приехал за нами, не знаю как правильно сказать, то ли к счастливому Давиду, то ли к блаженному Давиду, чтобы отвезти нас в аэропорт. Мы долго ехали, временами останавливаясь и как собачки отмечаясь в избранных местах. Вспоминается рынок на Маженте с зеркальными стенами, в которых отражалась церковь Сен-Лорен. Внутри этих стен кипел бойкий торговый мир с центром – пятачком со столиками. За стойкой бара священодействовал бармен, наполняя бокалы отменным бочковым пивом, подаваемом снизу, из подвала в краны, торчащие над его головой.

Мы пили пиво, смеялись, выбирали ананасы, которые покупал нам Мишель «для подарка», и не представляли, что видимся с ним в последний раз. Куда нырнул в этой жизни этот неугомонный и щедрый человек, какое дно его засосало, какие ветры надули его жизненные паруса – остаётся загадкой? Не знаю как, но хотелось пожелать ему счастливых перемен.

А для меня поездка, обещавшая так много, закончилась безрезультатно. Ну, что осталось от неё в сухом остатке? А ровным счётом – ничего. Лежал себе в Москве без применения электронный блок «Эркос», пропала с горизонта Клер, в пустую кончился многообещающий контакт с Инессой, исчез обычно неунывающий Мишель Шереметьев. И в том, что считал я для себя определяющим – в поисках смысла красоты – в этот раз я не продвинулся ни на шаг.

Красота и Франция во мне с незапамятных времен с фолиантами истории Франции, с историей наполеоновских войн. Труды самого Наполеона поражали скрупулезностью и точностью, а в голову вливалось непонятное очарование Францией, сохранившееся до сих пор. Теперь Франция была рядом, воспринимаясь реализацией мечты, хотелось продолжить начатое и одарить мир формулой красоты.

Обычно теория упрощается практикой, теряя мысленную стройность, и обрастает деталями, возвращающими тебя с выдуманных небес. Но здесь выходило наоборот, объявились новые открытия. Во-первых, открылась мне радость наблюдения красоты: домов, садов, уличных ансамблей, великолепия вычурных храмов и неожиданность рыночных стеллажей. Во-вторых, я открыл в себе артистические наклонности: выступал и меня слушали и не просто слушали, внимали иногда. И от этого я получал иногда не испытанное прежде удовольствие.

Что язык мой – враг мой, я знал всегда. Сколько раз я зарекался, заранее пугался, предвидя, и пострадал именно по вине языка. И очевидна реакция шефа и Ко. А как до них мне было хорошо. Я как на белом коне въезжал в новое измерение, что слабым маревом брезжило впереди. И новый мир удивлял обилием красоты и гармонии. И с этим знанием мне хотелось переделать мир, функционирующий пока по правилам «дал-взял», в пространство нового сказочного измерения. А он был рядом, огромный, засасывающий, как скрытое болото в лесу, невинное с виду, но горе тому, кто поверив, наступит на здешнюю чахлую траву. Короткий вскрик, бульканье и опять-таки тихо и одни пузыри. А что? Ничего, жизнь продолжается.

У нас началось новое цирковое представление – японский проект, полёт японского журналиста-комментатора. И шеф выделывал такие трюки и кульбиты, что всех и японцев и окружающих – удивил. Он изрекал и все теперь внимали ему: «Гарантия? Какая может быть гарантия? Гарантии бывают трёх сортов…» Японцы долго терпели эти разглагольствования и, наконец, когда всё закончилось, скорее от радости этому, вручили шефу отличную видеокамеру, которая несмотря на режимные порядки, досталась именно ему, и он выступал теперь и в роли видеооператора.

К японской программе я близко не подходил. Совпало так: мне нужна была пауза, да и не подпускали меня, я в опале был. Да, я и сам ускользал от всего, пытаясь разобраться. Однако нельзя подолгу находиться вне общих дел. Я начал отставать. Так или иначе обойдутся без тебя и дальше пойдут. Так оно на деле и вышло.

Трудно понимать чужую полезность. Вот есть, к примеру, полезные черви, что пропуская почву через себя, обогащают её. Для земледелия польза – бесспорна, но лучше не думать об этом, иначе со временем весь наш огромный мир станет результатом испражнений и не захочется в этом мире жить.

Рядом в комнате щебечут экономистки. Кажется тоже ненужное излишество. Разве излишество? Ведь существуют украшения. Смотришь на них: они не уродливы, скромны и составляют фон неприметной серости, на котором отдыхает глаз. И неприметные черты могут стать заметными, как подтверждает история обычной французской девушки Жанны Д’Арк. Да, так бывает, хотя и случается не часто, а в общем случае убери их и ничего не изменится. Как и с так называемыми архитектурными излишествами: добавленные или убранные они не влияли ни на что.

Пока шеф, сидя в тесной узкой комнате с узким окном, создавал широкие национальные программы, он смотрелся провинциальным клоуном. Время его делилось на занимательные беседы с друзьями-смежниками и на создание липовых программ. В голове его что-то готовилось, в преддверии, а Таисия тем временем участвовала во внешнем представительстве стендовиком-переводчицей в Канаде. Они делали встречные шаги, но знакомы были шапочно.

Когда я, оправдывая выездную жизнь, занимался приёмкой аппаратуры, Таисия с Грымовым обсуждали общие вопросы, потому что делать им в этих поездках совсем было нечего. Они общались при этом с французским руководством проекта, потому что после отката Главкосмоса этим от нас не занимались.

В свете юпитеров порой тебе кажется, что ты иной – исключительный, неподвластный времени. И не нужны тебе общие законы, они статистические, а ты движешься собственным курсом, выполняешь галсы, позволяющие плыть течению наперекор и ветрам, навстречу дующим. И движение это в силу искусности маневра естественно для тебя. Ты плывёшь, и все вокруг удивляются. Но наступает момент, и парус хлопает и гонка закончилась для тебя и приходится наблюдать других со стороны. Понимаешь, что мир устроен не так, как хотелось бы. Он существует без тебя и ты помехой всему. К тебе приходит раскаяние, жалеешь о том, что потерял, вновь бросаешься вслед, но время потеряно. И если совсем не везёт, ты остаёшься в мертвой пустыне, усеянной трупами возможностей.

Вояжи шефа с Таисией затягиваются и получается сплошной зарубежный цикл. И в этот раз, когда мы прикатили в Париж на поведение итогов, шеф с Таисией жили в местной гостинице, приехав из Германии. После подведения итогов они оставались обсудить будущее. Шеф и Таисия. Таисия Первая, премьер-министр, кухарка, взявшаяся управлять нашим государством, к тому же и «верная Личарда».

Мы долетели до Парижа и в вестибюле гостиницы столкнулись с Таисией. Она неслась сломя голову с курткой шефа в руках, купленной накануне. Пожаловалась нам:

– Бегу менять. Не тот размер…

Редкий случай доверия.

Был чудный день. Светило солнце. Стены домов напротив контрастировали с алыми пятнами цветов балконов и окон. Внизу под вывеской «Гамбринуса» были расставлены столики и развлекался народ. Мы поднялись по узкой лестнице в полутёмный номер, где шевеля пальцами босых ног, сидел на кровати шеф. По номеру были разбросаны вещи, и он сидел теперь в центре Парижа, как прежде на собственной кухне, хозяином. Мы вышли на улицу и, подхватив под руки раскормленную медпатронессу Аду Ровгатовну Котовскую, прошлись взад-вперёд перед шефовой камерой. Мы, конечно, надеялись увидеть эту картину позже и вспомнить этот эпизод – «Приезд в гостиницу „Дюк де Эльзас“» с вывеской «Гамбринуса» и параджановской белой стеной с алыми пятнами. Но никогда ничего мы больше не увидели, потому что угодили во второй эшелон.