Там, где течет молоко и мед - читать онлайн книгу. Автор: Елена Минкина-Тайчер cтр.№ 2

Ну, на Лену я, честно говоря, не претендую, Лен у нас в классе четыре штуки, но все-таки могли придумать что-то более переносимое.

Конечно, я давно понимаю, что наши домашние крики и объяснения совершенно бесполезны. И Софи Лорен тут ни при чем. Назвали меня в честь моей тети, вернее сразу двух теть, одной – маминой сестры и одной – папиной, так что я получаюсь уже «Соня номер три», как шутит папа в минуты хорошего настроения. Возможно, во времена его родителей это было очень модное имя, но почему отдуваться именно мне? Причем обеих теть уже давно нет на свете, так что они все равно не могут оценить папино внимание. Говорят, папина сестра была сказочная красавица, а мамина – толстая и смешная, зато очень добрая. Ее так и звали – Соня добрая душа. И мой мудрый папа решил, что благодаря имени его дочь приобретет все достоинства сразу. Ну да! Я бы тоже смеялась на вашем месте.

Впрочем, сейчас ничто не может испортить мне настроения. Ах да, я ведь не сказала самого главного! Я еду в отпуск! Причем совершенно одна! Причем в другой город и почти в другую страну! Виль-нюс. Какое удивительное слово! Я вообще обожаю слова с буквой «л»: ли-вень, ле-то, лан-дыш – так и хочется пропеть…

– Ло-дырь, ла-поть… – радостно подпевает папа.

С моим папой невозможно разговаривать ни о чем серьезном!

Раньше мне очень нравилась наша фамилия.

«Блюм-бим-бам, трам-па-пам, – распевала я, шагая с папой за руку из детского сада: – Блюм-бим-бум! Трум-пу-пум!»

Но потом я заметила, что не все разделяют мои восторги.

– Которая тут Блюм? – спрашивала нянечка в группе и нехорошо улыбалась. – А-а, рыжая, не об чем говорить, эта кашу есть не станет. Эти икру едят! На серебряных посудах!

У нас дома, действительно, были «серебряные посуды» – две темные немного помятые рюмки, но никто не ел из них икру. Папа совсем не разрешал трогать эти рюмки, даже на минутку, он говорил, что в них хранится память. И хотя я совсем не понимала, какая связь между старыми рюмками, скользкой кашей и нашей фамилией, мне становилось очень грустно. И не хотелось быть рыжей. Рыжей – одной из всех ребят!

Однажды, когда я уже училась в первом классе, мы с папой пошли гулять в парк. Светило уютное осеннее солнышко, мы дружно шагали по тропинке, усыпанной рыжими, как мои веснушки, листьями, и распевали прелюдию Баха на два голоса. Это была совсем простенькая ученическая прелюдия, но папа ужасно гордился, что я помню ее наизусть. И тут я решилась.

– Пап, – сказала я как можно веселее, – а давай у меня будет другая фамилия. Например, Попова. Или, еще лучше, Петрова.

Да, была такая книжка. Очень спокойная славная книжка – «Школьные годы Марины Петровой». Про хорошую девочку Марину Петрову, как она любит музыку и учится в музыкальной школе. Я тоже любила музыку и училась в музыкальной школе, уже третий год училась, и уже почти до конца разобрала «Март» из «Детского альбома» Чайковского, но у меня никогда не было такого понятного нормального имени. Зачем заставлять человека все время быть рыжим?

И тут случилось ужасное! Мой всегда добрый и веселый папа вдруг остановился посреди улицы, схватил меня за воротник и стал трясти и при этом ругаться ужасными неприличными слова, как соседские мальчишки у помойки:

– Почему Петрова? Кто тебе это сказал?! Тебе в школе сказали?! – он все еще сердился, но все-таки отпустил воротник и даже погладил мою заплаканную щеку. – Запомни навсегда, ты должна гордиться своей фамилией. Потому что мы родом из прекрасной уважаемой семьи и твои родственники – инженеры, врачи, музыканты – все они носили фамилию Блюм. А еще говорила, что хочешь стать музыкантом! Посмотри, какие красивые звучные фамилии у композиторов – Брамс, Лист, Гайдн, Штраус, Мендельсон. А твой любимый Бах, ты что, забыла?!

И правда, у самого Баха еще более смешная фамилия (мне немножко полегчало), как я раньше не подумала!

Это было давно, и я уже давно понимаю, что папа все придумал про композиторов, как и про Софи Лорен. Будто не существовали на свете Прокофьев или Рахманинов! Но Баха я люблю до сих пор, и до сих пор пою его прелюдии и отрывки из Бранденбургских концертов. Когда никто не слышит, конечно.

Но есть одна пластинка для голоса, хора и оркестра, которую я не пою никогда. «Страсти по Матфею». Я даже не ставлю ее в обычные дни, а только если происходит что-то необыкновенное. Необыкновенно радостное или слишком невыносимо печальное. Игла с тихим треском опускается на черный круг, таинственные прекрасные голоса шепотом запевают первую фразу, и сразу что-то распахивается в моей груди, звенит и распахивается, как окно в холодный осенний сад. И пусть я не понимаю немецких слов, не знаю, о чем поют Господу далекие незнакомые люди, я только слушаю и молю про себя – дальше, дальше, дальше… и вдруг на совсем недоступной, совсем низкой ноте вступает глубокий, как сон, невозможный женский голос: «О, майн Гот…»!

И я тут же забываю про все свои глупые огорчения! Можно ли плакать из-за нескладного имени или глупых веснушек, когда есть хор, и оркестр, и женщина поет мучительно и прекрасно: «О, мой Бог…»

Ну вот, а теперь я еду в Вильнюс. Еду к папиному другу детства.

Однажды кто-то из папиных приятелей рассказал анекдот: если каждому народу положено умереть, то американцы умрут от адвокатов, французы от женщин, русские от водки, а евреи от родственников. Я, честно говоря, не совсем понимаю, при чем здесь американские адвокаты, в этом нелепом анекдоте, но если ему хоть немножко верить, мои родители будут жить вечно. Потому что родственников у них нет. Совсем ни одного родственника на всем белом свете. Если не считать меня, конечно (чуть не забыла!). Зато у них есть старый друг, папин друг детства – дядя Славик, и вот именно к дяде Славику я скоро поеду далеко-далеко, в настоящее путешествие на междугороднем поезде, в город со сказочным названием Вильнюс. Целую длинную ночь на поезде, где так сладко спать, и качаться во сне. И все вокруг будет качаться – вагон, занавеска, полотенце над головой, темные тяжелые подстаканники на столике. И может быть, с этого путешествия начнется какая-то другая, новая и замечательная жизнь.

У дяди Славика есть жена, удивительная жена, литовка тетя Майя. Когда-то давно я всерьез думала, что тетя Майя – Снежная королева. Да, настоящая Снежная королева, только не злая, а добрая. Бывают же добрые феи или волшебницы! Потому что она была вся белая, застывшая и сказочно красивая, а дядя Славик, наоборот, весь черный и лохматый. Много лет назад, еще до войны, у тети Майи и дяди Славика были два маленьких сына, такие же черные и смешные лохматики, и молодая тетя Майя любила шутить, что Слава сам родил своих мальчишек, она тут совершенно ни при чем. В мае 41-го года дядя Славик отвез тетю Майю и сыновей к бабушке, в их с папой родное местечко под Могилевом, а в феврале 42-го мальчиков вместе со всеми жителями местечка расстреляли фашисты. Тетю Майю не стали расстреливать, она ведь была литовкой, и ночью она нашла своих детей в полузасыпанном овраге. Еще тетя Майя нашла одну живую женщину по имени Белла, совсем маленькую женщину, похожую на школьницу с косичкой. Тетя Майя ее сразу узнала, потому что Белла жила на соседней улице и целыми днями катала в колясочке веселую толстенькую дочку-пампушку. И вот теперь эту дочку застрелили у Беллы на руках, поэтому сама она не погибла, а только потеряла сознание. Тетя Майя вытащила Беллу из-под убитых людей, и они пошли в соседнюю белорусскую деревню, но жители боялись открывать двери, и только под утро одна совсем старенькая старушка разрешила им спрятаться в погребе до прихода партизан. Стоял февраль, и руки Беллы совершенно отмерзли, пока они ходили. А может быть, они отмерзли еще раньше, в овраге, в любом случае все пальцы почернели, и партизанскому доктору пришлось их отрезать.