– Можно договориться об улучшении климата на земле, – сказал Жора, – но нельзя договориться с климатом. Его нужно брать за узду, за горло. Так и с этим миром.
Затем он с досадой произнес:
– И еще мы должны смириться с тем, что стареем. Это обидно…
Я впервые услышал от него такое признание. Он заметил свой возраст. Прежде Жора его просто в упор не видел. Он продолжал рассуждать.
– Европа – старая кляча, – сказал он, – навозная куча, руина… Когда-то разорив и стерев с лица земли Византию, она едва тащится по миру, с тупым простодушием крестьянки, каждый день с утра до ночи занятой изнуряющей повседневной работой. Глаза зашорены, нет мочи везти этот воз равнодушия и вялой скуки, нет перспектив. Нет, она не готова к восстанию, к революции, к вспышке гнева. И с чего бы ей гневаться? Все держится на вранье самому себе, на внутреннем противоречии. Мы же рвем себя на куски, ежедневно борясь с волчьей сутью капитализма. Бомба спрятана внутри нас. И фитиль уже разгорается… Ведь достаточно какому-нибудь остолопу встать не с той ноги… Вот уже и коллайдер слепили. Никто ведь не знает, куда его занесет. Да и вселенский кризис этот… Ты слышал? Это уже звоночек!
– Какой звоночек?
– Ты что, в самом деле, не знаешь?
Я, конечно, все знал: всемирный кризис набирал обороты. Мне хотелось услышать от Жоры прогноз, так сказать, наше завтра.
– Что именно? – спросил я, будто слышал об этом впервые.
Жора улыбнулся, мол, не разыгрывай меня, малыш. Но и от прогноза не отказался.
– Знаешь, я ждал этого, как… И этот Рим рухнул. И Рим, и Византия, и Рейх… Такой, казалось бы, надежный и устойчивый на волнах мировых бурь крейсер империи капитализма вдруг обнаружил в собственном борту пробоину. Наконец-то! Я ждал этого, как…
– Как Ленин? – не удержался я.
Жора выдержал паузу и продолжал:
– И вот… «Прокричали репродукторы беду». А иначе и быть не могло! Этот мир не мог не пасть, не рухнуть, не сдохнуть. Я же говорил! Давно сказано, что мир – это склеп. Мы прорубили дыру в его мертвой стене, чтобы оживить заживо усопших. И никому уже не удастся задраить эту дыру!
– Да, – сказал я и кивнул.
– Да, – сказал Жора, – поэтом у нас и нет другого пути – селекция совершенства! И сколько же можно ждать – октябрь кончается…
– Селекция?!. Опять селекция? Это же чистой воды евгеника!
– Ну да! – воскликнул Жора. – Евгеника! Чистейшей воды! Но какая! Не-бес-на-я!
Жорины глаза просто сияли. В эту минуту он казался мне очень праздничным.
– И без Иисуса тут не обойтись. Ты это понимаешь? Совсем недавно мы были озабочены лишь ростом экономики, но сегодня мы нуждаемся в этике и эстетике, особенно в эстетике. Нам нужен праздник! Нам позарез нужна красота…
Это Жорино «позарез» просто резало уши!
– Та красота, о которой?..
– Именно! Именно та! О которой мечтал не только твой Федор Михалыч, весь мир ждет эту красоту как спасение… И Иисус, и только Иисус, понимаешь?.. И это – невероятно серьезно. Мы же с тобой не торгуем пончиками.
Он внимательно посмотрел на меня и, не дождавшись ответа, отдал мне бинокль.
– На, держи…
Он сунул мне бинокль, и щурясь от солнца, сделав из левой ладони козырек над глазами, улыбнулся.
– Прекрасно, – сказал он, – как это здорово! И вся Вселенная должна быть у нас на ладони, – помолчал и уточнил, – в кулаке, лучше – в кулаке!..
Все стены мира, я вдруг ясно увидел, вдруг разом пали, рухнули… Перед Жорой. А Стена плача вдруг пошатнулась… Все вожжи мира были в этом его крепко стиснутом кулаке.
Я подарю ему телескоп, решил я. Но при чем тут наша старость?
– Ты видишь? – спросил он.
– Что?..
Я приложил бинокль к глазам. Мне казалось заманчивым разглядеть хотя бы в бинокль то, что Жора запросто видел невооруженным глазом.
– Призрак, – сказал он и добавил, – призрак совершенства по миру кочует.
Прижав бинокль к глазам, я теперь силился рассмотреть этот призрак. Но все пальцы мира указывали на Жору.
– Так в чем все-таки мудрость? – спросил я.
– Хм! Ты-то как думаешь?
Я стал плести какие-то узоры из красивейших слов, которые тщательно выискивал в закромах своей памяти, Жора слушал, затем остановил меня:
– Стоп! – сказал он, – малыш, да ты болен! У тебя просто понос, словесная диаррея! Выпей на ночь стакан коньячку с ложкой крепкой соли. И – как рукой…
– А по-твоему – в чем?
– Мудрость в том, чтобы жизнь положить на алтарь Неба.
– То есть? – не совсем понял я этот его сладкий сахарный набор слов.
– Стать росой на проклюнувшемся ростке жизни.
Я стоял и ждал еще каких-либо пояснений к сказанному, но Жора мыслями был уже так далеко, что вернуть его к нашему алтарю было невозможно.
Я и не пытался…
Поздно вечером я нашел Юлю у компьютера.
– Что это у тебя? – спросил я, найдя на столе глазами какую-то безделушку, напоминающую бронебойный патрон.
– Флешка, – сказала она, – здесь вся наша Пирамида. На случай если этот ваш задрипанный коллайдер даст деру. Вдруг его понесет куда-нибудь в бок, а? Что тогда?..
– Да, – сказал я, – с коллайдером шутки плохи.
Флешка! Вот что останется! Там вся моя жизнь! Наша жизнь!
И все будущее… В этой вот самой, как сказал Жора, бздюшке…
Глава 12
– Вот видишь!..
Юля не находит себе места.
– Я же говорила…
В уголках ее дивных глаз вызревают озерца слез.
– Я же говорила…
Еще одно мое слово и слезы, я знаю, ливнем рухнут из этих глаз. И мне ничего не остается, как только, резко повернувшись на носках своих летних туфель, быстро уйти… Убежать, да-да, убежать… Это бегство спасет ее от умопомрачения, от истерики. Ничего не поделаешь – жертвы неизбежны. Это – как хоронить в сырую землю живые зерна… Надеясь на скорые всходы. Жаль, конечно, и этого краснощекого пузана, будущего Паганини… Конечно жаль! Но сколько их, будущих Бахов и Моцартов, Гогенов и Ван Гогов, Микельанджело и Роденов, Цезарей и Наполеонов… Сколькими из них еще придется пожертвовать, чтобы их Пирамида пустила крепкие корни?… Сотнями, сотнями тысяч… Да, каждый новый клон – это новая жизнь, что там жизнь – целый мир, целая вселенная! И пока технология их производства (какое жуткое слово!) хромает, пока она несовершенна, достичь совершенства жизни никому не удастся.
Отсюда – жертвы…
С трупами в мире всегда были проблемы…