– Значит его не только грохнули по голове, но и поджарили, – заключил Жора.
Спать мы уже не могли.
– Может быть, врет какой-то закон, – предположил Маврин, – мне не нравится его сто девятнадцатое правило: «Око за око, зуб за зуб». Представьте себе, что все мы должны каждому, кто нас обидит дать в глаз. Я всегда готов обидчику подставить другую щеку!
– Это правило не сто девятнадцатое, а одно из первых, – заметила Инна.
– Иисус куда тоньше, куда нравственнее и убедительнее вашего Хаммурапи, – продолжал Маврин, – жаль, что мы Его не берем в свою Пирамиду. С Ним мы были бы, как у Бога за пазухой.
О Гермесе никто уже не напоминал.
Были и другие трудности. Особенно наседал султан Борнео: почему нет в списке его имени?! Он шутил, но в этих шутках было столько правды и желания увидеть своего двойника, что Аня пообещала султану включить его первым в следующую партию наших клонов.
– У тебя еще будет возможность, – сказала она, – лелеять и холить свое молодое тельце.
Между тем, у меня тоже были свои амбиции. Мои клеточки просились, просто рвались на волю. Они тайно существовали уже несколько лет, были полны сил и желания увидеть свет и готовы были по первому моему приказу ринуться завоевывать себе место под солнцем. Я ждал. Не знаю почему, но мне не хотелось клонировать себя вместе с первой партией наших апостолов. Не могу объяснить причин опасения, но внутренний голос говорил мне: нет, не сейчас. Если бы я мог тогда знать, о чем предупреждал меня этот мой голос. А выяснять у машины было, как всегда, лень. Просто лень. Аня и Юра тоже не решались. Только Жора был не против.
– Мой клон, – изрек он уверенно, – даст фору всем этим вашим Тутанхамонам и Цезарям. Хочу вам напомнить, родные мои, что как и три тысячи лет тому назад, жить сегодня не стало проще и веселее. Жить стало куда тяжелее, просто вредно. Да, жить вредно. Вот о чем я хочу вам напомнить.
Знать бы ему, как он был прав! И неправ. Одновременно. То, что случилось потом перевернуло не только его жизнь, но и его представление о жизни. О ее смысле, о судьбе. К этому, как оказалось, Жора был не готов. Определенно! И его формула «Нужно быть готовым ко всему» дала ему первую пощечину.
Только я, Жора, Аня, Юра и Тамара знали о том, что у нас есть не только материал для клонирования наших персон, но и каждого нашего сотрудника.
– Среди них и Лесик, и Ушков? – спрашивает Лена.
– Обязательно!
– И Юля?
– Юля – конечно! Юля – как краеугольный камень! И Нана, и Юта. А Натка Горелова, та просто…
– Что?
– Ах!
– Ты и в нее был влюблен?
– Я, признаться, и сейчас, знаешь…
Это был как бы золотой запас нашей рабочей группы. Наш «золотой миллиард». И каждый, кто входил в эту группу автоматически становился донором материала для собственного клонирования. Это было несложно, так как клетки можно было получить не только из кожи или волосяной луковицы, но и из крови, слюны… Занимался у нас этим Маврин. Он был как бы начальником отдела кадров и тайным агентом по сбору и содержанию генной информации наших сотрудников. Золотой запас строителей Пирамиды. Строителей нового мира: вдруг какой-нибудь очередной всемирный потоп! Что тогда? Теперь мы, наученные горьким опытом, прозорливы и запасливы. Мулдашев рассказывал, что в пещерах Тибета на этот самый случай всевселенской катастрофы штабелями лежат в анабиозе какие-то люди – отборный материал человеческой расы для продолжения рода. В Тибете – люди, на Шпицбергене – вся флора земли, а у нас – геномы. Лучших людей! Жора, Аня, Тамара, Юра… Радетели процветания и добра. Да, и Юля. Сливки генофонда планеты – Нана, Юта…
Да все, все мы!..
– И Ушков с Лесиком? – спрашивает Лена.
– А как же!..
Почему даже Лена сплела, так сказать, Лесика с Ушковым, я понятия не имел.
– Ну, а Светкиного Переметчика вам-таки удалось клонировать? – спрашивает Лена.
– Да. Да! Мы выправили даже его жабий рот! И сделали обрезание…
– Это-то зачем? – удивляется Лена.
– Мы вырезали у него часть мозга, отвечающую за жадность. Чтобы он расщедрился на зубную пасту. Или хотя бы на порошок…
– И…
– Да, отрезали тоже.
– Кастрировали что ли? – спрашивает Лена.
– Ага, – говорю я, – обрезали ему и все его причиндалы! Так надежнее!
– Перестраховщики, – говорит Лена.
– А яйца зажарили на постном масле и скормили бездомным псам.
– Дикари! – восклицает Лена.
– Гуманисты! – провозглашаю я.
Глава 17
Когда и с Эйнштейном было покончено – яйцеклетка с его геномом была захвачена эпителием очередной искусственной матки, и это был наш очередной успех – нужно было приниматься за Наполеона. Я уже рассказывал, каких трудов нам стоило получить его биополе, мои походы к его гробу в Доме инвалидов, путешествие на Эльбу и остров Святой Елены. Аня напомнила:
– Ниточка, где твоя ниточка! Ты не потерял нитку из его мундира?!
Я не потерял ту ниточку, и она-то нас и выручила. Кроме того, нам удалось за кругленькую сумму купить на аукционе зуб Наполеона.
– Зуб? Какой зуб?
– Его собственный зуб, какой-то моляр… Я же рассказывал.
– Моляр?
– Да, кажется… Тем не менее, мы ухлопали тогда уйму сил и времени, но все же нам удалось раздобыть и волосяную луковицу с его лысеющей головы и воссоздать биополе. Ну и член! Я же рассказывал! Кстати говоря, клетки члена Наполеона, как и клетки фаллоса Ленина оказались самыми жизнеспособными. Мы гадали – почему?
– Хорошо бы нам, – предложил тогда Алька Дубницкий, – отыскать и ухо Ван Гога. У нас ведь ни одного известного импрессиониста пока нет.
– Хорошо бы, – сказал Жора, – но его ухо, говорят, съел Гоген.
У нас еще оставалось время на шутки.
Одним словом, все было готово к воплощению наших, так сказать, наполеоновских планов, как вдруг клетки подняли настоящий бунт. Среди них начался повальный падеж. В стане своих, откуда ни возьмись, появились чужие, озлобленные и опасные клетки. Это как раковая опухоль. Клетки гибли десятками, несмотря на свою изначальную жизнестойкость, гибли сотнями, издавая радостные победные вопли, точно это были какие-то воины, вплотную приблизившиеся к врагу. Кто был их врагом, для нас было загадкой. Знаменитая формула успеха Эйнштейна (работа до седьмого пота и умение держать язык за зубами) теперь нас не спасала. Абсолютно исключалось, что информация о том, чем занималась наша лаборатория, могла просочиться за ее пределы. Об этом не могло быть и речи. А работали мы не только до седьмого пота – с нас сошло сто потов. Мы недоумевали и злились.