А вот «важные» дела становились все более и более важными с чуть ли не пугающей скоростью. А иногда – и в пугающих обстоятельствах.
Как тем утром, когда Привалов, явившись, как водится, в комиссариат, не смог попасть в их с Солнцевым кабинет. Дверь не открывалась.
Что за притча!
Аркадий Владимирович нажал еще раз – все равно, что на стену давить.
В подвздошье завозился предательский холодок. Порядки – точнее, чтоб их, беспорядки – нынче такие, ни за что ручаться нельзя. Ни за что и ни за кого. Ни за чье будущее. Мало ли, что вчера еще матрос Солнцев был «на коне». Времена такие, что за одну ночь что угодно может случиться.
Однако мятый машинописный листок, криво прилепленный к наизусть знакомой двери, по-прежнему сообщал: «Начальник отдела – Солнцев Н. А.», матроса-то звали Николаем Александровичем, прямо как императора низринутого.
Значит…
Значит, это его, приваловский, ключ не подходит? И лучше бы уйти отсюда потихонечку, пока не схватили да не предъявили чего-нибудь? Да ну, бред. Замок явно тот же, да и – Аркадий Владимирович чуть не стукнул себя по лбу за беспамятность – вошел же ключ нормально, и не заперто было, точно не заперто. Нет, замок в порядке, значит, и ему самому наступившей внезапно немилости можно пока не пугаться.
Из-за двери меж тем доносились какие-то звуки: не то двигали там что-то, не то роняли. И голос… да, точно, привычные солнцевские ругательства себе под нос.
Привалов приналег со всей силы – дверь чуть подалась. На полвершка, не больше, но подалась. И – все. Точно ее с той стороны шкафом подперли. Но к чему?
– Это ты, что ли, Аркадий Владимирович? – донеслось из кабинета. – Погодь, сейчас…
Послышался душераздирающий скрежет, невнятные ругательства, опять скрежет…
Дверь приотворилась. Едва-едва. На пол-аршина, а то и меньше. В проеме показалось побагровевшее от натуги лицо Солнцева. Точнее, половина лица, больше не помещалось.
– Заходи, – предложила половина.
Привалов боком, обдирая почти новое пальто, которое только третьего дня на стакан соли на Сухаревке выменял, протиснулся внутрь. И тут же пребольно ударился коленом о стоявший поперек дороги ящик. Солнцев охнул сочувственно:
– Ты осторожнее давай, я уж тоже весь побился-поцарапался. Видишь, что на нас навесили?
Аркадий Владимирович оглядел знакомый до последней детали кабинет. Сейчас комната выглядела чужой из-за властно и широко разместившихся везде громоздких ящиков – не столько больших, сколько неуклюжих, вроде тех, в которых перевозят винтовки.
В этих, однако, были не винтовки.
На солнцевском столе громоздился ящик уже вскрытый: все его нутро было забито неаккуратными мешковинными свертками. Грубая ткань кое-где сползла, обнажая содержимое. Вот по колючим дерюжным складкам стекают золотисто поблескивающим ручейком несколько спутанных между собой цепочек. Из соседнего кулька торчит золотой портсигар – явно из мастерских Фаберже. Привалов прищурился: да, точно, вон и клеймо на дне виднеется – орел двуглавый и буковки «К. Фаберже». Значит, из московских мастерских вещица, на питерских изделиях имя полностью штампуют. Под выпяченным портсигарным углом виднеется что-то рубиновое… или, может, это красные афганские турмалины, так навскидку не разобрать.
Однако же.
Аркадий Владимирович даже присвистнул от удивления.
Словно свист стал неким сигналом, приоткрытая дверь, скрежетнув, захлопнулась.
Он вздрогнул. Солцев нахмурился:
– Слышь, Аркадий Владимирович, давай мы его… помоги?
Ящиков на самом деле было не так уж много – пять или шесть. Но казалось больше – оттого что составили их как попало, точно в спешке или, может, от пренебрежения. Возле самой двери два ящика стояли «стопкой», но верхний, водруженный на свой «пьедестал» наискось, съехал, уперевшись торцом в дверную створку.
– Не стоит дверь закрытой держать, – хмуро буркнул Солнцев, когда они, кряхтя, перетащили мешающий ящик на приваловский стол, бывший терентьевский, самого владельца, которого матрос упомянул в самый первый день знакомства, Аркадий Владимирович так никогда и не увидел. – Не ровен час, подумают, что мы тут, ну… Народ-то всякий… Некоторые вон под видом патрулей или чего еще вламываются, грабят – вот просто грабят, себе в карман, а говорят – реквизируем на нужды революции. Да ты слыхал небось про эдакие мерзости. Э-эх, – он энергично сплюнул. – Своими бы руками таких гадов в расход пускал! Чтоб не позорили славное дело!.. Но с ходу-то ведь не угадаешь, у кого гнильца внутри завелась. Вроде свой в доску, за рабочее дело кровь проливал, а увидел буржуйские богатства – и готово, спекся, о рабочем деле забыл, о голодных и разутых забыл, только и мыслей в башке, как бы себе в карман чего стянуть. Ну и про других так же думает. – При всем своем ужасающем невежестве Николай постоянно демонстрировал редкую проницательность, изрядное знание людей и недюжинную практическую сметку. – Так что пусть уж открыта будет. А то они же небось ценные? – Он вытащил из-под портсигара массивное ожерелье. – Тяжесть какая! Ты глянь!
Привалов глянул. Да, точно – никакие это не афганские красные турмалины. Рубины. Густо-красные, как выдержанный кагор. Похоже, бирманские. Э-эх, лупу бы сейчас и весы, а так, на скорый взгляд много не скажешь. Алмазная осыпь. Темное золото. Старая вещь, не современная. Чья-то, должно быть, фамильная.
– Подкинули, вишь, нам барахла буржуйского, – продолжал сердито бубнить Солнцев. – Оценить, дескать, нужно. Какого черта мне-то этим заниматься? У меня мука, амуниция, снаряды, в конце концов! Мне делать больше нечего? Привлеки, говорят, специалистов, ты ж умеешь. А где я возьму этих самых специалистов? Как все это описывать и оценивать? Вот кабы по торпедным аппаратам братишек надо было найти, так я пожалуйста. А тут – полундра полная! Цацки-шмецки да бабьи побрякушки. Как это носили? – Он покачал на мощной ладони рубиновое ожерелье, ссыпал на стол, точно это была горсть семечек.
– Ну… вряд ли это часто носили, – не удержался Привалов. – Вещь старинная, скорее всего, фамильная. Такие только по большим торжествам надевали, да и то… Камни отличные, а само ожерелье… как бы это сказать… прабабушкино. На украшения ведь тоже мода есть, как и на одежду, к примеру.
– А ты, Аркадий Владимирович, хорошо в этом разбираешься, как я погляжу. – Матрос прищурился, словно пытаясь разглядеть в собеседнике что-то доселе не замеченное.
Привалов сообразил, что, увлекшись, наболтал лишнего, надо как-то выкручиваться:
– Ну да, есть такое дело. – Он улыбнулся, стараясь, чтоб вышло смущенно. – Я ж говорил… или не говорил? Ну да ладно, не важно. Мы в Москву-то из Тамбовской губернии приехали, когда там совсем стало не прокормиться. Вроде и места самые хлебные, богатые, а все всё попрятали, и хоть забор грызи. У кого свое хозяйство, те, конечно, не голодали, а я-то ж у ювелира работал. Так-то я много чего могу – и плотником, и каменщиком, и слесарю немного, хотя и не то чтоб прям мастер. Но золотишко – это ж сытное дело, да? Ну, думал, заработаю, отделюсь, сам себе хозяин стану. Прославиться хотел, как тезка мой знаменитый. Привалов же известный ювелир… был. – Аркадий Владимирович сокрушенно покрутил головой. – Мы когда в Москву-то собрались, я даже мечтал: вот вдруг познакомлюсь тут с тезкой своим знаменитым, может, и работать у него пристроюсь. Фаберже-то вроде сразу после Февральской революции сбежал: как царь-то отрекся, так и придворный ювелир ни к чему стал, вот он в Швейцарию и перебрался. Ну, говорят так. А тезка мой… ну я думал… А его, оказывается, тоже куда-то унесло: магазины закрыты, в мастерских пусто. Жалко. – Аркадий Владимирович даже носом шмыгнул – совершенно, надо сказать, искренне: ему и вправду было очень жалко пропавшего дела. – Он ведь не только богатый был, он мастер, у которого поучиться за счастье бы всякий почел. Не зря знаменитый-то!