— Я не зверь, но ведь большое дело на мне, — продолжил
Прохор Иванович. — Сколько людей в меня верят, и каких людей — не твоему батьке
чета. Светлые головы, радетели Отечества. По одному подбирал, как жемчужины в
ожерелье. Как за дело возьмемся — у нас горы прогнутся, реки вспять потекут. А
тут ты. Я людей хорошо знаю, изучил за долгую службу. У тебя талант из цифири
корень извлекать, а я умею то же с людишками производить, каждого до самого
корня вижу. Вижу и тебя. Ты мозгами резв, да не мудр. И мудрым никогда не
станешь, потому что душонкой слаб. Гниль в тебе, которую для красоты жалостью
зовут. Не способен ты к нерассуждающему повиновению. От тебя большое дело
погибнуть может. Сам рассуди — можно ль тебе жить? Никак нельзя.
Верно, оттого что, говоря это, тайный советник смотрел на
Митю и не цепенил папеньку своим магнетическим взором, Алексей Воинович скинул
морок, стал приходить в себя.
— Не поспеваю мыслью за вашими речениями, — воскликнул он,
подбежав к сыну и обняв его, — но вижу, что вы желаете Митридату погибели.
Сжальтесь над младенцем! Или уж разите нас обоих!
Сказал — и рубашку рванул, как бы обнажая грудь. Никогда
папенька не был таким красивым, как в этот миг!
Но Маслов родительской самоотверженностью не восхитился,
равнодушно пожал плечами:
— Гляди. Мне что одного похерить, что двоих. Только не будь
еще глупей, чем я про тебя думаю. Чем лишиться всего, лучше потерять часть. У
тебя ведь есть и другой сын. Решай, Карпов. У меня театры разводить времени
нет. Желаешь умереть — умрешь. Хочешь жить — поедешь, со мной в Питер. Жену и
старшего сына бери с собой. Для начала выговорю тебе чин статского советника,
да в память о царицыном воспитаннике тысячонку душ. Для утешения. Но это
пустяки. Скоро свершится некое событие, после которого мой помощник получит
всё, что пожелает — хоть графский титул, хоть министерство. Только служи верно,
не двурушничай.
— Графский титул? — повторил Алексей Воинович. — Ми…
министерство?
И вдруг перестал быть красивым.
— Да. Или смерть. Выбирай.
Папенька всё еще прижимал сына к себе, но как-то рассеянно,
без прежней горячности.
— Но… но что я скажу супруге, родившей в муках это дитя?
Взглянул на Митю сверху вниз — боязливо, словно не на живого
человека, а на покойника.
Маслов отмахнулся:
— Насколько я успел узнать твою жену, ей можно набрехать что
угодно. Через месяц она и не вспомнит, что у нее было два сына, а не один. О,
твоей Аглаюшке будет чем себя занять в Санкт-Петербурге.
По лицу Карпова-старшего ручьем потекли слезы.
— Бог свидетель, я имел о тебе попечение самого нежного
отца, но что я могу сделать? — зарыдал он, обнимая сына. — Ты же слышал, его
превосходительство говорит, что ты всё равно обречен. Так не будь
жестокосерден, не разрывай мне сердце. Подумай о матери, о брате, о твоем
любящем отце наконец!
И Митридат понял, что в самом деле обречен, теперь уже
окончательно и бесповоротно. И заплакал. Но не от страха, а от невыносимой
печали.
Папенька разомкнул объятья, сделал шажок в сторону.
Осторожно вытянул руку, погладил сына по голове.
— Бедное дитя! Ты ни в чем не виновато! Истинно говорят, что
рано созревшие дарования не живут долго. Плачь, плачь! Ах, сколь мало наш
рассудок способен предотвратить уготованные нам удары Фортуны и еще менее
пригоден для нашего утешенья!
Глава 21
Солнечный удар
— Утешайтесь тем, что скоро всё кончится, — шепнул Макс, из
чего Николас понял, что физиономия у него, должно быть, бледная и перевернутая.
Команда покинуть квартиру поступив всего минуту назад. Оба
мобильных телефона зазвонили одновременно: один у Макса, второй у Фандорина.
— Тут была задержка, — раздался в трубке мягкий,
приглушенный голос Игорька. — Председатель комиссии опоздал. Теперь всё
нормально. Вперед. Телефон всё время держите возле уха. Я предупредил
ассистентку Ястыкова: если связь прерывается, не важно по какой причине, хоть
бы даже технической, договору конец. Не молчите, всё время что-нибудь говорите,
а я буду информировать вас о ходе торгов.
«Задержка» была нешуточной — почти полчаса, и с каждой
минутой напряжение в прихожей, где заложники и охрана дожидались сигнала,
возрастало.
Жанны не было, она состояла при своем боссе и руководила
операцией по телефону. Николаса и Миранду опекали двое старых знакомых, Макс и
Утконос. Поначалу Фандорин усмотрел в малочисленности стражи хороший признак,
но по мере того, как пауза затягивалась, всё более крепла другая версия,
нехорошая: это охраны должно быть много, а вот киллеров вполне достаточно и
двоих. Магистр изо всех сил улыбался Мире и даже подмигивал — мол, всё хорошо,
всё идет по плану, а сам уже готовился к худшему.
Когда враз затрезвонили телефоны, Николас чуть не вскрикнул
от облегчения.
Сразу же вышли на освещенную солнцем лестницу: впереди
Утконос, придерживающий за локоть Миру, потом, в такой же сцепке, Фандорин с
Максом.
Тогда-то Николасов надзиратель и прошептал неожиданные слова
утешения. А еще прибавил:
— Идем медленно и, пожалуйста, без самодеятельности.
Помните, что жизнь девчушки в ваших руках. У меня инструкция: если что, валить
ее первой.
По улице шли прогулочным шагом, по двое, сопровождаемые еле
ползущим вдоль бровки джипом. Утконос держал Миру за руку, сзади они были
похожи на старшего брата и сестренку. Макс с Николасом, кажется, производили
менее идиллическое впечатление: идут два мужика под ручку, каждый прижимает к
уху мобильник. Фандорин слышал, как в стайке шедших навстречу подростков зашептались:
«Гляди, гляди — пидоры».
— …Председатель зачитывает условия торгов, — шелестел в ухе
вялый голос Игорька. — Это минут на шесть, на семь. У вас всё окей?
— Да-да.
Максу, видно, тоже полагалось подавать начальнице звуковые
сигналы, но он ограничивался тем, что время от времени мычал в трубку:
— Мгм… Мгм… Мгм…
Так и шествовали по окраине столицы. Утро было не
по-ноябрьски свежее и яркое, только вот холодное — без ватного одеяла облаков
земля зябла.
— А Кимринская улица это где? — спросила Мира, оборачиваясь.
Фандорин прищурился от солнца, посмотрел на табличку, в
которую тыкала пальцем его невоспитанная воспитанница. Пожал плечами:
— Москва — город большой.