Анатомия глупости - читать онлайн книгу. Автор: Марина Линдхолм cтр.№ 3

Однако мамин страх был такой невероятной силы и мощи, что все пространство рядом с мамой было заражено страхом. В доме не говорили о страхе как о чем-то типа болезни или стресса, нет, страх был частью жизни как воздух. А кто же будет говорить про воздух?

Говорят, что дети копируют родителей в поведении, манере речи, привычках. Но дети копируют родителей и в эмоциях. Говорят, животные чувствуют страх жертвы. Но мы тоже животные, только в одежде. Мы тоже чувствуем страх.

Мамин страх, ставший моим, доставшийся мне по наследству, изуродовал мою жизнь, и я до сих пор получаю отрыжки своих глупых поступков, совершенных в молодости.

Страх застилает глаза, лишает человека рассудка, отнимает здравомыслие.

Страх остаться одной я почувствовала в самом начале школьной жизни. У всех были подружки, а у меня не было. Подружки в школе заводятся очень легко – живем в соседних квартирах или домах, ходим в школу вместе и из школы вместе – вот тебе и подружки.

Так получилось, что рядом со мной никто из моих одноклассниц не жил. Все жили как-то парами и приходили в школу парами. А я приходила одна.

У меня, по сути, не было выбора – с кем дружить, все девочки уже дружили между собой, и я была рада, что хоть еще одна девочка оказалась одна за партой, она и стала моей подружкой на долгие восемь лет.

Была ли она добра? Нет. Была ли она умна? Нет. Была ли она красива? Тоже нет. А что же было в ней такого, что тянуло меня к ней как магнитом?

Она была уверена в себе. Непроходимо, несокрушимо, невероятно уверена в себе.

Этим она и притягивала меня. Это было как гипноз. Если ей нужно было что-то списать у меня, она говорила об этом так, будто делала мне одолжение.

– Не сделала математику, возьму у тебя списать, надеюсь, ты не ошиблась?

И я была счастлива, что она списывает у меня, а не у кого-то другого, что я могу быть ей полезна. Что у меня есть возможность получить от нее благодарный кивок. Однажды она списала очередную математику и сказала:

– У тебя неважный почерк, не понимаю, что ты пишешь…

Надо ли говорить, что мой почерк мгновенно стал лучше. У меня и сейчас красивый почерк, может быть, благодаря этой моей подружке?

Эта подружкина уверенность в себе была для меня чем-то немыслимым, непостижимым. Я-то была ужасно неуверенная в себе. У меня были большие уши, маленькие глаза, я краснела и бледнела, когда меня вызывали к доске, а она не краснела и не бледнела, даже когда лепила самую невероятную чушь. Обычной ее реакцией было: «Подумаешь! Ерунда!» Я была в восхищении.

Так я провосхищалась примерно до 8-го класса, когда она уехала учиться в музыкальное училище, А Я ОСТАЛАСЬ ОДИН НА ОДИН С ЭТОЙ ЖИЗНЬЮ…

Некому было воскликнуть: «Подумаешь! Ерунда!» Никто не мог подсказать мне, хорошо или плохо я сделала то или это. Никто не придумывал, о чем бы помечтать или чем бы заняться. Понимаете?

То, чего я всегда боялась, случилось. Я осталась с этой жизнью один на один. Мама была не в счет. Мама говорила одни и те же фразы, реагировала одним и тем же образом, как инфузория-туфелька. Посуда вымыта – мама довольна. Посуда не вымыта – мама кричит.

Мне и в голову не приходило спросить что-нибудь у мамы. Тем более что-нибудь типа: «Как ты относишься к Алле Пугачевой?», или: «Какая помада лучше?», или: «Пойти постричься или сделать перманент?»

Все девочки в классе сделали перманент, покрасили волосы хной и ходили восхитительно рыжие и лохматые. Мама поджимала губы. От меня требовалось хорошо учиться, приходить домой не позже девяти вечера и мыть посуду с мылом, а не просто споласкивать под краном.

Мама никогда не шутила со мной, никогда не играла ни в какие игры, никогда не смеялась.

Мама была занята борьбой за место под солнцем в виде квартальной премии. Столько всего надо было учесть и обсудить с отцом! До меня ли…

Не помню, чтобы мама хоть раз погладила меня по голове или поцеловала…

Однажды, будучи уже сама матерью двоих оболтусов, я как-то намекнула на это мутное обстоятельство. Мама ответила совершенно стандартно:

– А меня тоже никто не целовал и не гладил по головке.

Когда я докладывала об очередной пятерке по физике или литературе, мама хмурила брови, потом поджимала губы и, наконец, выдавливала свое «Хорошо». Без восклицательного знака. Выглядело это как: «Ну, иди пока, а там посмотрим».

С родительских собраний мама приходила со скучающим выражением на лице, говорила, что все нормально и что меня не ругали. Хотя я точно знала, что была в классе лучшей ученицей.

Постепенно я потеряла всякую надежду получить от мамы хоть какое-то подтверждение своего существования и переключилась на внешний мир.

Я старалась успевать везде: занималась плаванием, ходила в разные студии, вышивала, шила и вязала, рисовала, пела под гитару… Мама меня игнорировала.

Как-то само собой в моей голове возникло твердое убеждение, что недостаток родительской любви можно восполнить любовью от мальчиков. Вернее, это сейчас я понимаю, что именно от недостатка родительской любви у меня что-то в голове повернулось.

Тогда же, как томимый жаждой путник, я открыла для себя новую область человеческих отношений – любовь. Я думала про эту таинственную область почти постоянно. Гимном отношений между мальчиками и девочками стал мультфильм «Бременские музыканты» с прекрасной музыкой. Я плакала, когда Магомаев обращался к своей принцессе и убеждал ее, что солнце взойдет.

Я была уверена, что и меня кто-то полюбит точно так же, как эту мультяшную принцессу. Каждый раз, когда какой-нибудь мальчик обращал на меня внимание, я вздрагивала от волнения, а в голове начинала звучать волшебная песня про «солнце взойдет».

Но мальчики были грубыми и глупыми. Они дергали меня за косички, смеялись своим непонятным шуткам, дрались на переменах, и от них противно пахло куревом и несвежим бельем. Ни один не хотел быть принцем.

Когда я вспоминаю себя в подростковом периоде, у меня всегда возникает чувство отделенности от всех остальных.

Книги, которые я читала, фильмы, которые мне нравились, музыка, которую я слушала, – все это было так далеко от моего окружения! Мама никогда не говорила со мной о чем-то, кроме посуды и уборки, подружка меня покинула, мальчик-принц не завелся, и я чувствовала себя если и не белой вороной, то, по крайней мере, какой-то посторонней птицей на этом празднике жизни.

Мне хотелось говорить о чем-то важном, интересном, жизнь была полна загадок, тайн, все дышало чем-то сокровенным… А поговорить было не с кем.

Я привыкла к тому, что с людьми мне было странно, неуютно, что к людям надо приспособиться, что люди заняты чем-то обычным, бытом, наверное.

Таким образом, я вышла в большую жизнь. Без руля и без ветрил. С отличным аттестатом. Без цели.