Суета Дулуоза. Авантюрное образование 1935 - 1946 - читать онлайн книгу. Автор: Джек Керуак cтр.№ 39

Я сказал: «После того, как оторвусь и, может, не утоплю ничего, а ты прощелкаешь какую-нибудь дурацкую возможность, я этот первый шар нарежу в угол маленькой косой, мягкий, что твой Дьявол».

«И значит, ты – Дьявол».

«Нет, я его ветер. И от его влияния я ушел так же, как это неухватимое рукопожатье».

Вот где эта книга, эта история сворачивает.

Массачусетским янки это известно как «глубокая форма».

Смешным полузащитникам не надо торговать пепси-колой.

Хоть я иногда просто и выглядывал в окошко палаты для безумцев и глядел на маленькую грунтовку, что вилась к западу в леса Мэриленда, уводя к Кентаки и всему прочему, в туманные дни у нее был особенно ностальгичный вид, от которого я вспоминал о мальчишеской мечте своей стать настоящим «Арканзасским Завсегдатаем Бегов» с отцом и братьями на конской ферме, сам я жокей, никакой такой дребедени с пьяной матросней, а особенно никакого сюсюканья и умничанья по отношению к Флоту, даже такого письма, что я только что использовал сам для изображения ВМФ США в последних нескольких главах, а оно было сюсюканьем и умничаньем. В возрасте двадцати одного года я мог бы много почерпнуть из верного членства в этом подразделении, может, какой профессии б научился, выбрался из этого дурацкого «литературного» тупика, в котором сейчас обретаюсь, а особенно от той его части, которая про «верность»: ибо хоть я личность и верная, нечему мне уже верность хранить, да и незачем. Есть ли разница пяти тысячам ухмыльчивых наставников по письму из колледжей, что после юности одинокой практики я написал семнадцать романов, насчитывающих больше двух миллионов слов, у окошка, а в нем звезда в ночи, у окна спальни, окна дешевой комнатки, окна палаты для психов, у иллюминатора, а со временем и у тюремной решетки? Я видел, как эта маленькая грунтовка уходит на запад к моей утраченной мечте о том, чтобы стать настоящим Американцем…

Конечно же, Большой Дылда – он бы ржал надо мной, если б услышал, что я так говорю, и сказал бы: «Перечисли все свои окна, мальчонка!»

Я изменился, пришлось подписать свое имя на бланке, удостоверяющем, что я никогда не буду подавать ни на какую прибавку, мне даже флотскую форму не выдали (славный большой бушлат, вязаную шапочку, белое, темное и т. д.), а просто вручили пятнадцать долларов поехать в центр в своей белой форме и купить себе наряд для отправки домой. Стоял июнь, поэтому я купил спортивную рубашку, и летние штаны, и ботинки.

В столовой первые несколько дней в Бетезде я смотрел на всех этих ребят, что ели годную еду, и орали, и разговаривали, и чувствовал, что предал не столько «свою страну», чего я не делал, как тебе известно, а вот этот вот Военный Флот Соединенных Штатов. Если б не тот дурацкий дантист в Ньюпорте, от которого меня стало тошнить при одной мысли о том, что меня кто-то унижает лишь потому, что старше званием. Не правда ли, что величайшие адмиралы – «хамовитейшие» и закадычнейшие личности, «из наших ребят», слезшие со своих пьедесталов?

Ай ладно, пора мне было вдарить по старому пьяному моряку из порта и, со временем, пуститься в путь по бродяжьей тропе сезонников, а в то же время не бросать занятий и уединенных писаний. В колледже я все равно ничему не научился такому, что мне писать бы помогло, и единственное, где можно чему-то научиться, – у меня же в уме, в моих же собственных приключениях: авантюрное образование, образовательная авантюрность, как угодно зови.

На последней неделе я несколько раз прошелся по сиреневым полям Бетезды, Мэриленд, с ВОЛНушками [41] и им подобными, а затем поехал домой на поезде чух-чух.

Большого Дылду списали только через неделю. Он тоже вернулся в Торговый Флот. Сказал, разыщет меня в Нью-Йорке.

То есть в Нью-Йорке – это в Озон-Парке, Лонг-Айленд, Куинз, куда теперь переехали Ма и Па из Лоуэлла, притащив с собой старое пианино, стоившее всего каких-то пять долларов, и всю лоуэллскую мебель, начать веселую новую жизнь в большом городе. Поскольку они прикинули, если Нин теперь будет в ЖВССВ [42] (где она и была), а я либо на Военном, либо на Торговом Флоте, мы более или менее будем направляться и перенаправляться через Нью-Йорк. Я вернулся домой к ним в новую квартиру над аптекой-закусочной в Озон-Парке жарким июньским утром, одетый по гражданке.

Но вечеринка у нас по этому поводу случилась веселая. У Па была работа на Канал-стрит в Нью-Йорке линотипистом, а у Ма – в Бруклине кройщицей кожи на обувной фабрике, где делали армейские башмаки, и между собой они двое гребли деньги в банк, военные зарплаты, а жили задешево и транжирили только по вечерам в субботу, когда выезжали на Манхэттен по Эл-Ямайкской линии, подземкой БМТ [43] и прочим, и в итоге бродили рука об руку по Нью-Йорку, посещали интересные на вид рестораны и ходили в большие кинотеатры «Рокси», и «Парамаунт», и в «Радио-Сити», а потом на французское кино, и возвращались домой с магазинными сумками, набитыми всякой дрянью и игрушками, что поражали их воображение, вроде китайских мундштуков из Китайгорода, или игрушечных фотоаппаратов с Таймз-сквер, или безделушных статуэток себе на полки. То было, кстати сказать, счастливейшее время всей их семейной жизни. Дети уже сами по себе, и они начали осознавать, что нравятся друг другу как личности. Ма даже позволяла Па ходить на угол Кросс-Бей-бульвара и делать ставки у могучей толстухи-букмекера, что заправляла там конфетной лавкой.

Помню утро, когда мой отец встал и обнаружил мышат в чулане квартиры в Озон-Парке, и ничего больше не оставалось делать, только смыть их в туалет. Красное солнце в июне, машины швыркают по бульвару, воняет выхлопом, но славный ветер все время с близлежащего моря тут же его сдувает, а также славные повсюду деревья.

«Бедненькие зверики, – сказал он, – но ничего не попишешь». Но едва он это сделал, как чуть не расплакался. «Бедные куколки, жалость-то какая».

«Они были такие хорошенькие», – сказала Ма младенческим голоском, который по-английски звучал бы глупо, но на французском канадском только видно стало, какой маленькой девочкой она была в свои нью-хэмпширские дни, ударение на слове «хорошенькие», тут использовалось само английское слово, но во французском контексте и произношении, и несло в себе бесконечное и искреннее детское сожаление, что такие маленькие существа с их щекотными носиками и усиками влекут на себе такую тяжесть болезнетворной грязи… ага, беззащитные беленькие пузики, волосики с тощих шеек вьются в воде…

А в другой вечер, теперь (1967-й), когда умер мой кот, я увидел лицо его в Небесах, совсем как Хэрри Кэри видел в Небесах лицо своего верного негра-носильщика в конце картины «Торговец Хорн». Все равно мне, кто та личность, которую любишь: любишь ты верного, беззащитного, доверяющего.