Ночью приснилось, что вся моя деревенька попала в ад: и Володенька, и старуха Зинаида, и бабушка Валентина, и соседка Лидия, и дед Тимофей, и старик Емельян, и беспутный Сёмка, и та, имя забываю, что всегда стоит первая, у клироса, и вся детвора тоже.
Потом во сне случился сбой, но без шва, и сразу началась другая картина: приехала за мной чёрная «Волга» и белая «Волга», встали прямо во дворе, где днём стоял Володечка в грязных сапогах и обещал починить мосток, – а из машин никто не выходит: и час, и два.
И дыхания нет на стёклах – как будто внутри мёртвые приехали.
С утра смешно пересказывать, а ночью – страх меня сковал и едва не победил.
Так не плакал никогда – как во сне.
Проснулся, а все глаза сырые.
Матушка, завтрак накрыв, спросила:
– Ты чего, батюшка, припух?
И то, думаю, подходя к окошку и глядя на деревню: разве здесь есть кто-то, кого бы не простили.
И заново, в молитве, начал всех перечислять, кого помню – и сильных, и слабых, и расслабленных, и одержимых, и трезвых, и похмельных, и род позабывших, и выродившихся вовсе, – а я всех помню, всех.
* * *
Утром я выхожу к реке и трогаю воду, совсем чуть-чуть прикасаясь к ней, двумя пальцами, иногда тремя: щепотью.
Просыпаюсь и думаю: как же мне хорошо. Засыпаю и думаю: хорошо.
Не спрашиваю отчего.
Не прошу ничего нового.
Только говорю: оставь всё как есть хотя бы ещё немного.
Можно было бы сменить реку, сменить деревья – всего несколько движений: качнул воду, и отражение сломалось.
Хотя скоро зима, и отражения не будет вообще.
Но разве имеет значение только то, что случилось?
Неслучившаяся жизнь – по её встречам и её разнообразным событиям можно тосковать, можно даже ностальгировать, и эта ностальгия имеет особенный вкус.
А можно всё это презирать, вот эту несбывшуюся жизнь – первую, или вторую, или третью, или какую-нибудь ещё – презирать, и радоваться всему тому, что не случилось с тобой, обошло стороной, сберегло тебя.
Или не сберегло.