Первая мировая война. Катастрофа 1914 года - читать онлайн книгу. Автор: Макс Хейстингс cтр.№ 41

Британия, единственная из крупных держав, вынесла вопрос о вступлении в войну на обсуждение в парламенте. В 3 часа дня 3 августа Грей, заметно напряженный и измученный, выступил в палате общин с первым официальным заявлением правительства по поводу кризиса. До выдающегося оратора ему было далеко, а драгоценное время на подготовку речи отнял князь Лихновский, пришедший к Грею в последней надежде уговорить не рассматривать проход немецких войск через крошечный уголок Бельгии как casus belli. Больше Грей с князем не встречались.

Зал палаты общин был переполнен, равно как и Дипломатическая и Зрительская галереи. Асквит с непроницаемым лицом слушал, как Грей предлагает собравшимся взглянуть на кризис через призму «британских интересов, британской чести и британского долга». Министр иностранных дел сообщил депутатам о тайном военно-морском пакте с Францией и о решении правительства не позволять Германии безнаказанно обстреливать французское северное побережье под боком у Британии. Тори устроили овацию, либералы сидели молча, в большинстве своем не переубежденные. Тогда Грей, до этого невыразительно толковавший о британских интересах и торговых маршрутах, с неожиданным для него жаром заговорил о нарушении бельгийского нейтралитета. «Неужели наша страна будет безучастно смотреть, как совершается самое дерзкое в истории преступление, становясь в таком случае соучастницей?»

Он обратился к привычной, но уже не первое столетие ключевой для британского правительства теме – равновесию сил в Европе. Британия, утверждал он, должна воспрепятствовать «неправомерному возвышению какой бы то ни было державы». 75-минутная речь закончилась драматическим призывом: «Я ни на миг не верю, что, даже оставшись в стороне, после окончания войны мы сможем исправить ее последствия… и помешать всей Западной Европе подпасть под владычество одной-единственной державы. <…> Это значило бы пожертвовать своим достоинством, добрым именем и репутацией, не избежав при этом самых суровых последствий».

Это заявление на протяжении всего прошедшего столетия неизменно всплывало в любых дебатах на тему необходимости участия Британии в Первой мировой. Палата общин встретила слова Грея бурными аплодисментами. За 29 лет членства в парламенте все привыкли к его молчаливости, и неожиданное красноречие вызвало поразительный эффект. Саймон и Бошан после речи Грея отозвали заявления об отставке. Пацифистские настроения Либеральной партии резко изменились, и теперь либералы проголосовали бы за участие в войне, хотя окончательное решение на голосование в парламенте не выносилось.

«Что дальше?» – спросил Черчилль, выходя вместе с Греем из палаты. Министр ответил, что теперь Берлину будет предъявлен ультиматум с требованием вывести войска из Бельгии в течение суток. Сэр Фрэнсис Берти писал: «Речь Грея… была выше всяких похвал и вызвала гораздо большее удовлетворение [в Париже], чем я ожидал. Германия же решительно настроилась на войну и делала все возможное, чтобы отговорить нас от участия» {216}. Жюль Камбон вспоминал после окончания конфликта: «Нам крупно повезло, что у власти в Британии стояла Либеральная партия. Будь она в оппозиции, вмешательство Британии, возможно, задержалось бы» {217}. В этом он, вероятно, был прав: не факт, что либералы пошли бы на поводу у консервативного правительства, если бы оно ратовало за войну. Возможно, дух противоречия оказался бы в них сильнее – как у двух младших министров в составе Кабинета, лорда Морли и Джона Бернса, которые предпочли сложить с себя полномочия.

Тем не менее вечером после всех драматических событий по-прежнему оставалось неясным, какие практические военные меры может предпринять Британия. Поразительная наивность министра иностранных дел значительно уронила его авторитет в глазах потомков, когда он заявил в палате общин, что Британия, как морская держава, ввязавшись в войну, «пострадает немногим больше, чем оставшись в стороне». Поскольку правительство от подобных заблуждений еще не избавилось, ни один министр не готов был отдать распоряжение о немедленной отправке войск на Континент. Эта уклончивость возмущала военных, понимавших, как дорог каждый час, когда британским экспедиционным войскам предстоит подготовиться и переплыть на материк, чтобы поставить заслон между Бельгией и Францией и сокрушительной немецкой армией.

Французский корреспондент Le Figaro в Лондоне Кудурье де Шассинь в надежде узнать, как развиваются события, позвонил редактору новостей Daily Mail Тому Кларку. «Вы собираетесь помогать Франции? – спросил он взволнованно. – Я знаю, что вся Британия за нас, но ваше правительство с его вечным “поживем-увидим” – когда наконец оно зашевелится? Скоро будет поздно. Это ужасно. <…> Неужели лорд Нортклифф и Daily Mail бессильны?» {218} Пожилой француз при виде бюллетеня у здания редакции местной газеты в Ницце проворчал недовольно: «Англия появилась! Какая гадость!» {219} Ранним вечером 3 августа немецкий посол в Париже, явившись к Рене Вивиани, зачитал ему декларацию, в которой моральное право объявить войну оправдывалось лживыми обвинениями. В ней утверждалось, будто французская авиация сбрасывала бомбы на Нюрнберг и Карлсруэ, а также совершала полеты над Бельгией, нарушая нейтралитет. Вивиани обвинения отверг, на этом противники безмолвно раскланялись. Генерал Жоффр, торжественно попрощавшись с Пуанкаре, отбыл в штаб, где на долгие месяцы обрел куда более безраздельную власть над страной, чем любой другой главнокомандующий.

В девятом часу утра 4 августа первые немецкие войска пересекли бельгийскую границу у Геммериха, в 50 км от Льежа. Бельгийские жандармы демонстративно (хоть и безрезультатно) открыли огонь, прежде чем обратиться в бегство. В полдень король Альберт официально попросил о помощи Британию – гаранта бельгийского нейтралитета. Затем, облачившись в полевую форму и усевшись в седло, он повел небольшую каретную процессию, в которой ехала и его жена с детьми, к брюссельскому парламенту. Спешившись, король устроил неподражаемую театральную сцену, воззвав к парламентариям: «Господа, нерушимо ли ваше намерение защищать от посягательств священные завоевания наших отцов?» Ответом ему было дружное: «Да! Да! Да!»

В Берлине кайзер собрал депутатов рейхстага у себя во дворце. Он встретил их в шлеме, с полным набором регалий, в сопровождении Бетмана-Гольвега в драгунской форме. Кайзер ни словом не обмолвился о Бельгии, но заявил, что войну спровоцировала Сербия при поддержке России: «Мы беремся за оружие с чистой совестью и чистыми руками». Речь была встречена овацией. Бетман-Гольвег же, обращаясь к рейхстагу после кайзера, напротив, проявил искренность, которую Тирпиц впоследствии назовет безумием: «Вторгаясь в Бельгию, мы нарушаем международные законы, но то зло – да, я говорю об этом открыто, – на которое мы идем, будет искуплено, как только будет достигнута наша цель». Социал-демократы рукоплескали так же восторженно, как и консерваторы.

Асквит и Грей 4 августа то и дело наведывались в палату общин под воодушевленные крики собравшихся на Уайтхолле. Премьер-министр писал Венеции Стэнли: «Уинстон, уже “в боевой раскраске”, жаждет развязать морской бой завтра же на рассвете. <…> Все это очень удручает». Днем приказ короля Георга V о мобилизации был зачитан в палате общин, а затем Асквит прорепетировал перед депутатами ультиматум Германии, требующий ответа до полуночи (11 вечера по лондонскому времени). Заключительная часть документа была доставлена по назначению лишь в 7 вечера, когда Грей уже знал, что кайзеровские войска вторглись на территорию Бельгии. У Бетмана-Гольвега, получившего ультиматум из рук британского посла, «вскипела кровь при виде того, как англичане лицемерно прикрываются Бельгией, хотя на участие в войне их толкнуло совсем другое». Канцлер обрушил на сэра Эдуарда Гошена длинную нудную речь, обвиняя Британию в дальнейшем разжигании войны. «Все из-за какого-то жалкого слова “нейтралитет”, из-за какого-то клочка бумаги!» – бросил он напоследок. Фраза вошла в историю. Множество немцев объявили британское вмешательство изменой.