Первая мировая война. Катастрофа 1914 года - читать онлайн книгу. Автор: Макс Хейстингс cтр.№ 190

В нарушение Гаагских конвенций оккупанты загоняли десятки тысяч мирных жителей на принудительные работы. Одному 74-летнему старику пришлось мести улицы Лилля в непогоду «полуголодному, под артиллерийским обстрелом с обеих сторон. Он терпеливо сносил это рабство» {1135}. Один священник описывал, как гнали на работу всех подряд независимо от возраста и пола – «детей присматривать за скотиной и собирать яблоки, молодых девушек – подметать улицы, конюшни, убирать дома, занятые немцами; остальных – в поле или сшивать патронные ленты для пулеметов. Молодых и крепких отправляли копать могилы, чтобы хоронить многочисленных погибших на передовой».

Однако не все оккупанты плохо обращались с французами, против воли оказавшимися «принимающей стороной». В октябре в Каннектанкуре военный врач Лоренц Треплин организовал для мальчиков соревнования по бегу, на которые собралась толпа зрителей из солдат и гражданских, – призом для победителя выступали мятные конфеты. Потом к Треплину пришла в слезах женщина, у которой солдаты забрали корову, оставив без капли молока ее годовалого ребенка и 90-летнего деда. «Когда я поверил, что оба иждивенца не выдуманные, мы вернули корову с условием, что несколько литров молока будут ежедневно отдаваться нам. Это решение удовлетворило обе стороны» {1136}. Во время долгих зимних затиший между атаками военный врач принимал и местное население, которое расплачивалось с ним грушами.

Морис Дельмот, пожилой фермер из Фонтена, рассказывал, как поначалу немецкие офицеры, расквартированные в местных домах, не выпускали из рук оружие за столом. Но постепенно и «гости», и «хозяева» поняли, что война может затянуться надолго, и большинство семей попыталось как-то ужиться со «своими» немцами. Солдат Пауль Хуб, стоявший в бельгийской деревне Пипе, просил жену Марию прислать карманный немецко-французский словарь: «Местные к нам очень добры и дружелюбны» {1137}. Пауль Кесслер, оказавшийся на постое в Лилле, где работал в армейской почтовой службе, ужасался от сурового тона немецкого-французского разговорника, выпущенного для оккупационных войск. Направленным на постой предлагалось обращаться к обитателям дома с фразами типа «Живо проведите меня в комнату», «Эта грязная дыра? Да как вы смеете!», «Живо открыть все двери!», «Вы ответите за…». Разговорник составлялся в Берлине давным-давно для победоносных оккупационных войск. Кесслеру досталось 33-е издание 1913 года выпуска. Своей жене Элизе он писал: «Отлично – вы должны быть счастливы, если не принадлежите к стороне противника. Я так не рявкаю. <…> Можно оставаться вежливым и не терять бдительности» {1138}.

Георгу Бантлину, 26-летнему начальнику медицинской службы, который также занимался определением на постой в своем полку, пришлось как-то втискивать в маленький бельгийский городок Ронкьер (население 7000 человек) два штаба, пехотный полк, два поезда боеприпасов, артиллерийское отделение и две медицинские роты – в общей сложности 5000 человек и 700 лошадей. Рядовые спали на соломе, укладываясь на полу в любом доступном жилом помещении. Кровати достались только офицерам, питались в местном шато. Бантлин писал домой: «Мы обедаем в великолепном зале с видом на роскошные сады. <…> Приготовленная по всем правилам еда на благородных сервизах и отменные вина несколько отличаются от супа из полевой кухни, который хлебаешь оловянной ложкой из жестяной миски. Но мы в этот интерьер плохо вписываемся: топчем подкованными сапогами персидские ковры. Наша потрепанная форма смотрится чужеродно на фоне шелковой обивки кресел, кожаных фламандских обоев и старинных гобеленов» {1139}.

Плакаты на улицах всех оккупированных городов и сел заверяли жителей, что в случае подчинения немецкому порядку бояться им нечего – нарушения же будут караться расстрелом. Поначалу предпринимались попытки убедить жителей добровольно записываться на работы, которые в 1916 году стали обязательными и весьма тяжелыми. Дважды в неделю в каждом населенном пункте проводилась поверка. Некоторые немцы вели себя с французскими и бельгийскими «хозяевами» предельно корректно, и те отвечали им соответственно. Другие же хватали все, на что упадет глаз. Один солдат писал приятелю из-под Лана: «Забираем у французов весь свинец, олово, медь, пробку, масло, подсвечники, кухонную утварь… все отсылается в Германию. На днях здорово поживились с товарищем. В замурованной комнате нашли 15 медных музыкальных инструментов, новый велосипед, 150 пар обуви, несколько полотенец и шесть чеканных подсвечников. Можешь себе представить, как взбеленилась старая карга, которой все это принадлежало. Я только рассмеялся. Командир был очень доволен» {1140}.

Паранойя, царившая в немецкой армии, касалась не только партизан, но и «вероломных» голубей, которые могли доставлять сообщения на французские рубежи. Адольф Шпеманн в Лотарингии отмечал в дневнике, что приказ об уничтожении всех пролетающих голубей «породил массовую охоту» {1141}. «В деревне позади нас стая поднялась на крыло и стремительно понеслась на запад. Там им тоже несдобровать, но лучше уж [погибнут] они, чем немцы». Населенные пункты, подозреваемые в укрывательстве партизан, ждала жестокая расправа. 19 октября лейтенант Ганс Ренш, житель Лейпцига, служащий в железнодорожной роте, ехал через деревню Орши, сожженную 10 дней назад: «Груда развалин. Видел рыдающую женщину с маленьким ребенком перед останками дома. Горестно смотреть. Чуть не заплакал сам при виде 20 женщин с детьми, копающихся на развалинах домов. И главное, какой смысл? Если население совершает подлость по отношению к раненым [немцам, якобы обстрелянным партизанами], выжигают все селение. Виновных все равно не найти, а страдают 99 % тех, кто ни при чем. На французов обрушилась беда, которой нет названия. А что с ними будет зимой?» Однако угрызения совести Ренша не распространялись на собственность. Когда приятель на родине предложил прислать гостинцев для солдат, лейтенант отказался, сообщив, что они тут и так избалованы, поскольку французы с готовностью снабжают их всем, что душа пожелает. «Ни в одежде, ни в продуктах недостатка нет. То, что французы не отдают добровольно, наши сами “находят”, у них на это нюх. Даже в разоренных селениях умудряются выискать что-нибудь симпатичное».

В начале декабря полк Луи Бартаса, бывшего бондаря из Ода, с ликованием встретил приказ о смене с позиции в 4 часа утра и определении на постой в Мазенгарб. Однако радость сменилась досадой, когда в 6 км от Мазенгарба их остановили и выдали паек на два дня. Полк понял, что снова придется сражаться. Офицеры сообщили, что атака начнется на рассвете. Бартас писал с горечью: «Вот, значит, какой отдых нас ждет. Ну да, для кого-то вечный. <…> Но зачем этот цирк, эти уловки? Чего они боятся, бунта? Они о нас слишком высокого мнения, если считают, что мы способны хоть на малейшее телодвижение, чтобы воспротивиться походу на бойню. Мы ведь не граждане, а стадо вьючного скота» {1142}. Еще горше им стало, когда выяснилось, что атака нужна лишь как отвлекающий маневр, чтобы прикрыть удар британцев по Ла-Бассе и французскую операцию под Аррасом. «О, Родина, какие преступления оправдывают твоим именем!» – сетовал Бартас.