Первая мировая война. Катастрофа 1914 года - читать онлайн книгу. Автор: Макс Хейстингс cтр.№ 164

Новое искусство воздушной войны будоражило умы. Герберт Асквит с непривычки даже название этих диковинных для викторианца машин писал через дефис – «аэро-планы». Летчики, поначалу вооруженные лишь револьверами и винтовками, становились национальными героями: поднимаясь в небо, они в буквальном и переносном смысле возносились над кровью и грязью. Они словно возрождали понятие личной доблести и подвига в позорную эпоху массового убоя, поставленного на поток. 27-летний Петр Нестеров, знаменитый пионер российской авиации, первым совершивший свою знаменитую петлю, поднявшись 25 августа над Польшей за штурвалом моноплана Morane-Saulnier, увидел австрийский биплан Albatros BII, в котором летели пилот Фриц Малина и рекогносцировщик барон Фридрих фон Розенталь. Безуспешно разрядив в противника весь револьвер, Нестеров решил идти на таран, который и обрушил вражеский самолет на землю. К сожалению, его Morane тоже сильно пострадал при столкновении и полетел вниз вслед за немецкой машиной. На следующий день Нестеров умер от ран. Его похороны в киевском соборе стали громким событием – на крышке гроба лежал кожаный летный шлем, а катафалк почти целиком утопал в цветах, часть которых была привезена с поля, на которое рухнул самолет. Поступок Нестерова свидетельствовал о самоубийственном отсутствии дисциплины в российских воздушных силах, где число несчастных случаев с летальным исходом намного превышало показатели остальных воюющих стран из-за упорства, с которым за штурвал сажали почти не обученных летчиков.

Мориса Бэринга, штабного офицера Королевского летного корпуса, находящегося на французском летном поле среди молодых британских авиаторов, осенние красоты приводили в лирическое настроение, несмотря на неразбериху в штабе, где он служил: «Я помню стрекот пишущих машинок в нашем импровизированном кабинете, помню солдата, распевавшего на кухне в полный голос “Пребудь со мной”. И полет Farman в хрустальном вечернем небе – “спешащие домой крылья, пронзят вечернее затишье”, и луну, всходящую над стерней аэродрома, и несколько полевых костров, потрескивающих в тумане под аккомпанемент песен о доме» {962}.

Немаловажным следствием первых кампаний этой войны было осознание командованием каждой из стран-участниц значимости и потенциала своих воздушных сил. Жоффр, впечатленный вкладом воздушной разведки в победу на Марне, потребовал расширить Aviation Militaire до 65 эскадрилий. К октябрю Франция заказала 2300 летательных аппаратов и 34 000 двигателей, другие страны строили не менее амбициозные планы. Китченер, услышав о намерении сформировать в Королевском летном корпусе 30 эскадрилий, буркнул односложно: «Давайте 60!» У всех военно-воздушных сил имелось слишком много различных типов самолетов, что создавало серьезные трудности в подготовке летчиков, техническом обслуживании и обеспечении запчастями. Французы первыми ввели для своих самолетов специализацию, разделив их на истребители, бомбардировщики и разведчики. Еще в сентябре Королевский летный корпус начал экспериментировать с подъемом в воздух примитивных радиостанций, чтобы подавать сигналы артиллерии.

Солдаты, все острее сознающие собственную прикованность к постепенно раскисающей под дождями земле, с готовностью радовались подвигам своих товарищей в небе. Все связанное с авиацией вызывало благоговейный трепет: 17 сентября батальон бельгийца Шарля Стайна в полном составе получил отпуск до вечера, словно выигравшая матч школьная футбольная команда, за подстреленный немецкий аэроплан, экипаж которого был затем взят в плен {963}. Капитан экспедиционных войск Роберт Харкер писал в ноябре с нескрываемым удивлением: «Побеседовал с солдатами и офицерами летного корпуса – очень интересно. Один из них рассказывал, как находился под обстрелом полчаса кряду, чувствуя себя дичью на мушке у охотников. Говорит, что зенитные орудия могут бить очень высоко и точно. Еще говорит, что, бывает, смотришь сверху, внизу кипит битва, а через час уже отъедаешься в каком-нибудь мирном местечке – так быстро перемещаются аэропланы» {964}.

Кэролл Дана Уинслоу, американец, учившийся на пилота во французской летной школе в По, делил авиаторов на три категории: любители, довоенные авиаторы и квалифицированные специалисты-механики и, наконец, гражданские шоферы и механики, допущенные в касту «небожителей» благодаря опыту обращения с машинами {965}. Лучшие летчики получались из мужчин среднего возраста – от 20 до 30. Молодежь проявляла опасную незрелость, а старшие слишком осторожничали и медленнее реагировали. Каждая из воюющих стран в спешке готовила авиамехаников, мотористов и техников, чтобы обслуживать и чинить сооруженные из фанеры, брезента и проволоки аппараты. Многие французские наземные экипажи комплектовались в Индокитае – их прозвали «аннамитами» [31] .

Все летчики набирались из добровольцев, и число предлагавших свои услуги офицеров постоянно росло: одни хотели сбежать из траншей, другие (кавалеристы, скучающие в бездействии) – поучаствовать в боях; третьи – потому что оказались из-за ранения непригодными к пехотной службе. Все они вскоре выясняли, что в небе опасности не меньше, чем на земле, и что летчики чаще гибнут от несчастных случаев, чем в бою. 12-летняя Эльфрида Кюр, видевшая своими глазами две авиакатастрофы подряд на летном поле в Шнайдемюле, записала в дневнике: «Когда они первый раз вылетают самостоятельно, то очень нервничают, и тогда происходит катастрофа» {966}.

У летчика имелся один шанс из четырех выжить при крушении, парашютов не было ни у кого. Все приходилось постигать на собственном опыте: как опасны на небольшой высоте телеграфные провода и тросы аэростатов наблюдения; зачем расстегивать привязные ремни в случае падения самолета (потому что риск сломать шею, если тебя подкинет в воздух, вроде бы меньше, чем расплющиться в лепешку, если тебя придавит двигателем) и как коварна облачность, в которой может скрываться враг. Использование наполненных газом аэростатов вскоре ограничилось ночными операциями в прифронтовой полосе, поскольку они оказались слишком уязвимыми для своего и чужого зенитного огня – французские войска регулярно сбивали свои же собственные дирижабли. Однако в темноте они приносили несомненную пользу, потому что ни одна из сторон пока не взяла за правило затемнять военные объекты за линией фронта.

Одним ноябрьским утром в Гамбурге маленькая Ингеборга Треплин заявила: «Когда стану большая, уйду далеко-далеко на войну!» «И что ты там будешь делать?» – спросила мать. «Стрелять по матросам и цеппелинам!» Фрау Треплин, «слегка опешив», попросила пощадить цеппелины. «Нет, наши цеппелины не трону. – Девочка как раз недавно видела аэростат над Гамбургом. – Но если он прилетит из Франции, то сбросит бомбы прямо мне на голову» {967}. «Чему учатся наши крохи!» – сетовала ее мать в письме мужу. Доктор Треплин ответил на это: «Война продлится недолго, наши дочери не успеют дорасти до такого возраста… когда им дадут стрелять по цеппелинам. Мы здесь как раз для того, чтобы положить конфликту конец и чтобы на век наших дочерей не пришлось больше ни одной войны!» {968}