Вторая мировая война. Ад на земле - читать онлайн книгу. Автор: Макс Хейстингс cтр.№ 111

Капрал британских ВВС Питер Бакстер сокрушался: «Мое поколение тратит лучшие годы жизни на поганое дело войны. Мы достигли зрелости и теперь гнием и распадаемся в эти потерянные годы. Мертвящее, парализующее влияние службы сгубило мою молодость»7. Многие юноши впервые покинули родной дом и возмущались неудобством и унизительностью казарменной жизни. Фрэнк Нови, двадцати одного года, первую ночь на действительной службе провел на сборном пункте в Лидсе. «Стоило нам прилечь на соломенные тюфяки, и со всех сторон понеслись жалобы. Мой матрас оказался чудовищно жестким, подушки не было, зубы ныли, а вскоре разболелась и голова. Я изнемог, был близок к отчаянию. Хотелось спать, но мешали мысли о доме, обо всем, что я оставил, чего лишился, – и так по кругу, до бесконечности. Порой я готов был заплакать, но не смел»8.

Рекруты быстро обрастали новой кожей. Лео Ингленд запомнил, как однополчанин весело перешучивался с продавщицей в YMCA, а затем обернулся к Лео и с удивлением сказал: «Никогда прежде не флиртовал с девчонками! Всего пятый день в армии, а смотри-ка, научился»9. Ингленд подтверждает, что и он, и его товарищи, надев мундиры, почувствовали себя новыми людьми, «более уверенными в себе». Рафинированных интеллигентов шокировал примитивный казарменный юмор. Американцы все подряд именовали дерьмом, про труса непременно говорили, что он обосрался, а гражданский, увиливающий от службы, соответственно, именовался засранцем. Без мата ни одно предложение не клеилось: растакие-то офицеры приказывали рыть растакие-то окопы, прежде чем выдать солдатам растакой-то паек или поставить их в растакой-то караул. Самые тонкокожие новобранцы перенимали солдатские обороты речи, но в офицерских столовых и клубах все еще соблюдались джентльменские правила, и все же культурные люди страдали, попав в мир, где литература, искусство и музыка не имели никакой цены. Капитан Красной армии Павел Коваленко как-то вечером писал: «После обеда я сел почитать Некрасова. Господи, когда же я смогу провести столько времени, сколько мне бы хотелось, наслаждаясь Пушкиным, Лермонтовым, Некрасовым! При виде фотографии молодого Толстого в офицерской форме слезы чуть не задушили меня»10.

Капитан Валлийской гвардии Дэвид Эллиот, вернувшись в английскую казарму после недельной побывки дома, впал в депрессию: «Чудовищная скука, чудовищная узость и мелочность полковых разговоров. Все это приобретает смысл только в пору сражений, а так – ни милосердия, ни любви, ни верности. Большинство офицеров (не скажу про рядовых) – попросту балованные дети»11. Будущие пилоты наслаждались летной подготовкой, осваивая воздух, но едва ли кто-то получал удовольствие, обучаясь на пехотинца. Рядовой первого класса «Рыжик» Томпсон, уроженец штата Нью-Йорк, чувствовал, как превращается в орудие с определенным набором навыков: «Научился прятать голову, быть настороже, смотреть, прислушиваться, окапываться»12. Каждый солдат научился по команде хватать оружие и вставать в строй, понятия не имея, куда и зачем его поведут. Не знать ничего, кроме того, что видишь непосредственно перед глазами, считалось нормой. В 1942 г. девятнадцатилетний уроженец Миссури Тони Муди, проходивший обучение в Северной Каролине, заявил, что он и его товарищи не гонятся за славой, «так что будем надеяться, с нами ничего не стрясется»13.

Из-за нехватки людских ресурсов призывали тех, кто вовсе не годился для военной службы.

«Товарищи мои были по большей части из Йорка и Ланкастера, – писал восемнадцатилетний английский солдат Рон Дэвидсон. – 1930-е гг. были голодными и трудными, а в результате одни молодые люди выросли физически нездоровыми, другие остались неграмотными. Я видел парня, совершенно негодного, энуретика, дебила – армейские врачи, разумеется, аттестовали его по первой категории! Он едва-едва мог самостоятельно одеться, но военная сбруя была ему не по зубам, приходилось нам его запихивать в обмундирование. Мы расстилали и его постель, как положено, но спал он на полу, потому что каждую ночь мочился. Премудрые командиры сочли, что причиной тому лень и симуляция, и взялись его “взбодрить”. Здоровенный сержант-инструктор гонял его перед казармой, вопя ему в ухо подлейшие непристойности»14.

Этого бедолагу в итоге все же списали, но в большинстве пехотных подразделений имелась парочка неадекватных новобранцев, поведение которых в бою могло оказаться, мягко говоря, непредсказуемым. Англичанин Уильям Чэппел на военную службу пошел добровольно, однако так и не избавился от тоски по гражданской жизни, от которой был так жестоко оторван: «Я смирился с этой жизнью. Смирился с утратой дома, крахом карьеры, с тем, что моя мама ранена осколком бомбы, что разметало во все стороны друзей и разрушились отношения, которые я так долго и заботливо выстраивал. Но я по-прежнему тоскую обо всем этом. Хочу шоколада и валяться в постели, хочу горячую ванну, разнообразную, вкусную еду, хочу, чтобы вокруг были мои вещи. Ноги болят, форма надоела, надоели товарищи, вся эта скука и бессмыслица армейской службы. Скорее бы с этим покончить! Я даже немного завидую погибшим»15.

Американский офицер писал с Тихого океана: «Когда мы сворачиваем палатки, каждого офицера охватывает чувство одиночества, ведь то, что казалось домом, оказывается, вовсе им не было. Сидя в четырех стенах из полотна, он мог тешиться иллюзией, но, стоя на голой земле в окружении деревянных шестов и рюкзаков и не видя вокруг ничего привычного, солдат превращается в бродягу, изгоя, нет у него ничего своего и надежного. И мысль, таившаяся в глубине сознания, проступает как никогда отчетливо: кончится ли это когда-нибудь и буду ли я к тому времени еще жив?»16 Сержант Гарольд Феннема писал в Висконсин своей жене Дженнет: «Война и армейская служба сводятся в основном к пустым занятиям, лишь бы время провести, и это печально. Жизнь коротка, время драгоценно для тех, кто живет и любит жизнь, и я сам не верю, что ищу каких-то развлечений, стараюсь убить время… Порой я задумываюсь, куда все это приведет»17. Но лагерь, при всей монотонности жизни в нем, по крайней мере был ближе к дому, чем фронт. Девятнадцатилетний солдат Юджин Гальярди, по мирной профессии – типограф из Бруклина, воспринимал свою службу как сплошной кошмар по сравнению с порой военной подготовки: «Все связанные с армией приятные воспоминания относятся к периоду до высадки во Франции»18.

Когда же солдат попадал на фронт, для него менялось всё. Американский корреспондент Э. Кан писал из Новой Гвинеи: «По мере того как горожанин втягивается в военную службу, он превращается из домашнего человека в существо, живущее под открытым небом»19. Морской пехотинец Юджин Следж сам был напуган тем, до какого уровня низвело его это существование: «Мне трудно было примириться с условиями фронтовой жизни, в особенности с тем количеством грязи, которое налипает на рядового пехотинца. Это тревожило почти каждого из нас: мы воняли! Во рту как будто гремлины в грязных ботинках наследили. И хотя волосы нам очень коротко обстригли, они свалялись, пропитавшись пылью и ружейным маслом. Кожа на голове чесалась, в жару досаждала пробивавшаяся на лице щетина… Воды было так мало, что мы не смели расходовать ее на чистку зубов или бритье, даже если бы у нас нашлось для этого время»20.

Война разделила народ на тех, кто воочию видел ее ужасы, и тех, кто оставался дома. «Порой и люди в форме не очень-то старались, – писал офицер армии, а впоследствии агент Управления спецопераций Джордж Миллар, заслуживший в пору войны немало боевых наград. – Те герои, о которых трубила британская пресса, составляли жалкое меньшинство на фоне огромного множества солдат, моряков и пилотов, цеплявшихся за сравнительно комфортную службу на родине или за рубежом»21. В декабре 1943 г. канадец Фарли Моуэт писал родным с фронта близ Сангро в Италии: «Ужасная правда заключается в том, что мы теперь принадлежим разным мирам, существуем в разных измерениях, и я уже плохо знаю вас, я помню лишь, какими вы были. Хотел бы я передать это горестное одиночество, полный разрыв с прошлым, ощущение, будто находишься в совершенно чуждом тебе месте. Из всего, что нам приходится переносить, это самое мучительное, да еще пожирающий внутренность червь примитивного страха»22.