Виктор Суворов: исповедь перебежчика - читать онлайн книгу. Автор: Дмитрий Гордон cтр.№ 13

— …по огромному блату…

— «…а чтобы не скучно было, отправил туда следом три роты воронежских кадетов да профессорско-преподавательский состав с семьями, причем всех обеспечил квартирами».

Из книги Виктора Суворова «Аквариум».

«Мне плохо.

Мне совсем плохо.

Подобного со мной никогда не случалось. Плохо себя чувствуют только слабые люди. Это они придумали себе тысячи болезней и предаются им, попусту теряя время.

Это слабые люди придумали для себя головную боль, приступы слабости, обмороки, угрызения совести. Ничего этого нет. Все эти беды — только в воображении слабых. Я себя к сильным не отношу. Я — нормальный. А нормальный человек не имеет ни головных болей, ни сердечных приступов, ни нервных расстройств.

Я никогда не болел, никогда не скулил и никогда не просил ничьей помощи. Но сегодня мне плохо. Тоска невыносимая. Смертная тоска. Человечка бы зарезать!

Я сижу в маленькой пивной. В углу. Как волк затравленный. Скатерть, на которой лежат мои локти, клетчатая, красная с белым. Чистая скатерть. Кружка пивная большая. Точеная. Пиво по цвету коньяку сродни. Наверное, и вкуса несравненного, но не чувствую я вкуса. На граненом боку пивной кружки два льва на задних лапках стоят, передними щит держат. Красивый щит и львы красивые. Язычки розовые наружу. Я всяких кошек люблю: и леопардов, и пантер, и домашних котов, черных и сереньких, и тех львов, что на пивных кружках, тоже люблю. Красивый зверь кот. Даже домашний. Чистый. Сильный. От собаки кот независимостью отличается, а сколько в котах гибкости! Отчего люди котам не поклоняются?

Люди в зале веселые. Они, наверное, все друг друга знают. Все друг другу улыбаются. Напротив меня четверо здоровенных мужиков: шляпы с перышками, штаны кожаные по колено на лямочках. Мужики зело здоровы. Бороды рыжие. Кружкам пустым на их столе уже и места нет. Смеются. Чего зубы скалите? Так бы кружкой и запустил в смеющиеся рыла. Хрен с ним, что четверо вас, что кулачищи у вас почти как у моего командира полка — как пивные кружки кулачищи.

Может, броситься на них? Да пусть они меня тут и убьют. Пусть проломят мне череп табуреткой дубовой или австрийской кружкой резной. Так ведь не убьют же. Выкинут из зала и полицию вызовут. А может, на полицейского броситься? Или Брежнев скоро в Вену приезжает с Картером наивным встречаться — может, на Брежнева броситься? Тут уж точно убьют.

Только разве интересно умирать от руки полицейского или от рук тайных брежневских охранников? Другое дело, когда тебя убивают добрые и сильные люди, как эти напротив.

А они все смеются.

Никогда никому не завидовал, а тут вдруг зависть черная гадюкой подколодной в душу тихонько заползла. Ах, мне бы такие штаны по колено да шляпу с пером! А кружка с пивом у меня уже есть. Что еще человеку для полного счастья надо?

А они хохочут, закатываются. Один закашлялся, а хохот его так и душит. Другой встает, кружка полная в руке, пена через край. Тоже хохочет, а я ему в глаза смотрю. Что в моих глазах — не знаю, только, встретившись взглядом со мной, здоровенный австрияк, всей компании голова, смолк сразу, улыбку погасил. Мне тоже в глаза смотрит. Пристально и внимательно. Глаза у него ясные. Чистые глаза. Смотрит на меня. Губы сжал. Голову набок наклонил.

То ли от моего взгляда холодом смертельным веяло, то ли сообразил он, что я себя сейчас хороню. Что он про меня думал, не знаю, но, встретившись взглядом со мной, этот матерый мужичище потускнел как-то. Хохочут все вокруг него, хмель в счастливых головах играет, а он угрюмый сидит, в пол смотрит. Мне его даже жалко стало. Зачем я человеку своим взглядом весь вечер испортил?

Долго ли, коротко ли, встали они, к выходу идут. Тот, который самый большой, последним. У самой двери останавливается, исподлобья на меня смотрит, а потом вдруг всей тушей своей гигантской к моему столу двинулся. Грозный, как разгневанный танк. Челюсть моя так и заныла в предчувствии зубодробительного удара. Страха во мне никакого. Бей, австрияк, вечер я тебе крепко испортил. У нас за это неизменно по морде бьют. Традиция такая.

Подходит. Весь свет мне исполинским своим животом загородил. Бей, австрияк! Я сопротивляться не буду. Бей, не милуй! Рука его тяжелая, пудовая, на мое плечо левое легла и слегка сжала его. Сильная рука, но теплая, добрая, совсем не свинцовая. И по той руке вроде как человеческое участие потекло. Своей правой рукой стиснул я руку его. Сжал благодарно. В глаза ему не смотрю. Не знаю почему. Я голову над столом склонил, а он к выходу пошел, неуклюжий, не оборачиваясь. Чужой человек. Другой планеты существо. А ведь тоже человек. Добрый. Добрее меня. Стократ добрее».

«Мама, если ты эту книгу читаешь, привет!»

— «За измену СССР, — сказал ты, — угрызений совести у меня нет: это была преступная сатанинская власть». Представляю, что творилось в Аквариуме, когда стало известно, что ты ушел к англичанам, а что пришлось пережить родным, которые за «железным занавесом» оставались? Я тебя вновь процитирую: «Если бы каждый из нас за родственников боялся, так бы мы и остались рабами. Я понимаю: нанес огромный ущерб, и никак перед своими родными… — Дальше пауза. — Я… Я прощения просил, хотя знаю, что это простить нельзя — нельзя, ну и все.». Говорят, узнав о предательстве внука, твой дед Василий покончил с собой, оставив записку: «Иуда. Проклинаю» — это очередной миф или правда?

— Чтобы разобраться, нужно поехать в город Черкассы, могилу деда найти и посмотреть на дату его смерти — так вот, Василий Андреевич до этого не дожил. Ну и еще: мой дед Василий Андреевич — у меня его фотография есть (Достает и показывает.), датированная октябрем 1917 года, — был призван в действующую армию в 1913 или 1914 году, воевал. Во время Брусиловского прорыва в июле 1916-го был ранен и попал в плен, а плен в то время был совершенно «жестокой» вещью. Все офицеры, солдаты в погонах, кто награды имел — с наградами. В увольнение отпускали редко, и, отправляясь туда, офицер должен был написать: «Я, такой-то, офицерской честью клянусь, что не убегу» (возвращаясь, он перечеркивал эту расписку и, в принципе, уже мог бежать). Солдата же в город просто так не пускали — он оставлял заложников, то есть служивый должен был быть в авторитете и иметь к тому же друзей, которые за него бы ручались: мол, Василий Андреевич Резунов (не Резун — видишь, на фотографии так: это был русский человек) идет в увольнение, и, если сбежит, мы, три заложника, которые за него добровольно остались, понесем кару — по пять суток карцера должны будем отсидеть.

— Виктор, скажи, а когда ты ушел, сердце у тебя разрывалось? Ты думал, что будет с мамой, с братом — он тоже ведь офицер?

— Не думал, а знал. (Пауза.). Впрочем, об этом мы еще потолкуем.

Вернувшись из плена и посмотрев, что здесь творится, осознав, что товарищ Ленин сдал Украину кайзеру. Сейчас вот, я слышал, памятники ему очень у вас «полюбили».

— … и потихоньку носы на них отбивают.