– Кого выпустили приветствовать нашего Высокоморального?
– Девочек не помню, господин президент. Список менялся раз
двадцать… сплошные интриги и просьбы.
Он помолчал и добавил:
– Мальчик – мой внучатый племянник.
– Забавная идея, но, похоже, ты просчитался.
Император Грей шел по посадочному полю, о чем-то
разговаривая с одной из девочек.
– Это протеже Фискалоччи, – понижая голос сказал директор
СИБ.
– Кто-то выигрывает, кто-то нет, – равнодушно сказал
президент. – Хорошо, что ему хоть одна понравилась.
Широко улыбаясь он двинулся навстречу Императору.
6
Получить эти места, наверняка, стоило Ванде не только денег,
но и связей. Балкончик с тремя креслами находился всего метрах в пятидесяти от
трибуны. В огромном здании театра было много хороших мест – но это отличалось
не только прекрасным видом на сцену, но и иллюзией уединенности.
– Рашель видишь? – тихо спросила Каховски. Дач пробежался
взглядом по залу:
– Нет.
– В последнем ряду. По центру.
Дач кивнул, поднес к глазам бинокль. Девушка казалась очень
спокойной, отстраненной от всего происходящего. Она сидела рядом с плотным
мужчиной, на груди которого поблескивали планки медалей и крошечный орден
«Карающего Меча». Кей поспешно отвел бинокль и сказал:
– Ее мать не пришла.
– Да, я разговаривала с ней. Она очень растроена. У нее
строгие взгляды.
Кей вновь посмотрел на трибуну. Там суетился паренек в форме
таурийской полиции – стряхивал невидимые пылинки, передвигал хрустальный бокал,
добиваясь ведомой лишь ему симметрии.
– Задерживается Грей.
– Прекрасно, – Ванда скупо улыбнулась. – Император всегда был
точен на церемониях.
Едва слышно заиграла музыка. Гимн Империи поплыл над залом –
на мгновение заглушенный шорохом тысяч встающих людей. Паренек быстро шмыгнул в
сторону. Из темноты сцены выступил мужчина в нарочито старомодном костюме.
Длинные, блестящие от лака волосы падали на потертый пиджак. Мужчина взмахнул
рукой, поднося к губам микрофон.
– Сам Микеле-Микеле, – с неприкрытым удовольствием сказала
Ванда. Лучший тенор Империи и прежде сопровождал Грея в Преклонениях Ниц.
– Империя… Империя… – тихо, словно пробуя голос пропел
мужчина. Зал отозвался, слитным многоголосым эхо:
– Империя…
Дач, плотно сжав губы, смотрел на певца. Потом протянул,
почти точно скопировав голос Микеле-Микеле:
– Империя.
Сцену окутало облако голубого света. Певец встал на одно
колено и взлетевшим голосом запел:
– Империя, Империя, ты самая могучая,
Империя, Империя, любимая моя…
Дач шевелил губами, повторяя слова. Империя не виновна ни в
чем. Виновны только люди.
– И снова поднят стяг… – Микеле-Микеле, не вставая с колен,
повернулся в темноту сцены. Облако света уже сформировало флаг.
– Внимание, – шепнула Ванда. Сквозь бесплотный мираж шел
Император.
На мгновение Дач ощутил разочарование. Грей не казался
человеком, вторые сутки подвергающемуся психоломке. Такой же как на картинах и
в Ти-Ви передачах. Плотный, пожилой, лишь одетый сейчас не в эндорийскую
тунику, а в шорты и короткую рубашку по моде Таури.
Он мог быть кем угодно – но не безумцем.
Грей опустился на колено перед Микеле-Микеле. Красно-голубой
флаг бился за его спиной.
– Не перед человеком преклоняюсь, перед Империей, –
неожиданно хрипло сказал Микеле-Микеле. У него словно было два голоса – для
пения, и для разговора.
– Не Империя преклоняется, а Император, – ответил Грей.
Они поднялись – Грей пожал руку певцу, и тот не торопливо
ушел в темноту.
Дач почувствовал возбуждение. Голос! Голос Императора
изменился. В нем отчетливо прорезался эндорийский гортанный акцент, от которого
Грей избавился столетия назад. Возрастная регрессия?
Кей взял Каховски за руку, быстро сжал пальцы. Ванда
ответила неожиданно сильным рукопожатием. Она тоже заметила – или почувствовала
его радость.
Грей вышел к трибуне, низенькой, полупрозрачной, из серого
стекла. Обвел взглядом зал, тихо произнес:
– Лучшие из лучших бойцов Империи колонизировали Таури. Я
знаю, вы здесь… мои боевые товарищи…
Он тянул слова. Едва заметно… словно заставлял себя
говорить, думая о чем-то другом.
– Сколько лет… сколько лет… Мы победили в войне, мы покорили
Галактику. Помните? Тогда жизнь пьянила…
Зал сидел тихо, зал слушал. А вот в первом ряду, где вместе
с планетарным руководством сидели придворные, возникло легкое движение.
Император уклонился от намеченной речи.
Дач и Каховски обменялись торжествующими взглядами.
– …сейчас жизнь просто длится. Я чего-то ждал от этого
Преклонения… не знаю. Увидеть ваши лица, понять, что я еще не стал живым
знаменем…
Император обернулся к голографическому стягу, полощущемуся
на сцене:
– Вам не надоели иллюзии? Уберите этот… фейерверк. Нельзя
делать флаг символом, сквозь который можно пройти! Ваши знамена… сто раз
подобранные в обломках звездолетов, поблекшие от излучений – где они? Вы
отметили ими границы своих садов?
Зал зашумел. Едва уловимо, растерянно.
– Таури… Сад… Рай… Прожили жизнь, и заслужили рай.
Сцена погрузилась во тьму, флаг погас. В глубине кто-то
суетился, потом двое мужчин торопливо вынесли к трибуне настоящее знамя,
поставили, прислонив. Знамя свисало вдоль древка, торжественности в нем было не
больше, чем в тряпке.
– Так, – изменившимся тоном произнес Император. – Подданные
мои… Верные сыны и дочери Империи! Я горд вступить на вашу землю – не
Императором, человеком. Жемчужина наших планет, Таури…
Он замолчал. В зале нарастал шум. Потом исчез – разом, это
включились звукоподавители.
– Мне его жалко… – прошептал Кей. – Ванда, мне Его жалко!
Император стоял, облокотившись на трибуну, глядя себе под
ноги. Сказал, наверное, еще тише, чем Дач, но его голос автоматика услужливо
разнесла по всему залу:
– Трудно первые сто лет, господа. Дальше просто скучно.
Заигрывать с меклонцами и булрати, грозить пальцем остальным. Пороть
планетарных правителей… иногда…