— Это тебе…
— Так ты прошёл… — восхищённо прошептала Нонна, её глаза заблестели, а дорогое украшение, несколько сот лет пролежавшее в подземелье, вспыхнуло в солнечном свете жёлто-зелёными лучиками…
Эпилог
Над замковой площадью стояла знойная тишина. Солнце, висевшее в зените, освещало старый, поросший травою булыжник и пыльную листву деревьев, толпившихся за обшарпанными заборами. Всё было, как тогда, в тот памятный июльский день.
Казалось, время не коснулось этого уголка Старого города, и всё же пристальный взгляд улавливал перемены. Со стен монастыря исчезли трещины, и только металлические пластины, видные даже от ворот замка, подсказывали, где прошли конструкции, укрепившие ветхое здание. Башню Гнездецкого покрыла островерхая гонтовая кровля, а прямо над головой, на сорокаметровой высоте, кокетливо сплетались ажурные кирпичные завитки зубцов-мерлонов. Замковая стена пестрела свежими латками, а там, где когда-то дверной проём вёл прямо в пустоту над откосом, теперь навис смотровой балкончик, под которым, как и прежде, уходила круто вниз знакомая тропинка.
Мужчина медленно прикрыл глаза. На какую-то секунду ему явственно почудилось, что рядом на балюстраде сидит рыжий крепыш Ярко, а по тропинке вот-вот пробежит Мирек, возвращаясь от пани Цыбульской…
— Па, а ход это вон там, да?.. — Сын тронул отца за локоть и показал на большое пятно новой кладки, чётко выделявшееся на правой стороне Въездной башни.
Ещё не видя отверстия, мужчина кивнул и открыл глаза. Он просто почувствовал, что сын не ошибся. Когда-то, для мальчишки, стоявшего теперь рядом, — давно, а для него, взрослого, — словно вчера, его после испуганного вскрика засыпало здесь кирпичами внезапно повалившейся стены.
— А как же комната с сокровищами? Она тут? — снова спросил сын, явно удивлённый тем, что отец, так много ему рассказывавший, сейчас молча стоит на круто заползающей в ворота дороге.
— Я не знаю… И никто, пожалуй, не знает… — Мужчина снова почувствовал себя пятнадцатилетним Сашкой, засыпанным взрывом в одном из глухих переходов… Тогда он почти две недели провалялся в военном госпитале, и за это время явь прочно перемешалась с то ли сном, то ли бредом у него в голове.
По крайней мере майор сначала весьма скептически отнёсся к его рассказу. Но когда мало-помалу он вспомнил все подробности, начиная от комнаты без дверей и кончая седлом с украшениями, майор долго молчал. Молчал до тех пор, пока Сашка не выдержал:
— Так мы же опять можем спуститься туда в подвалы и пройти, где я тогда шёл.
— В том-то и дело, что не можем, — сокрушённо покачав головой, возразил майор. — Видать, взрывы что-то нарушили, и вода начала поступать снизу, а раскапывать…
Вот так Сашка узнал, что многие галереи завалило, старинная система водной защиты нарушилась, и мокрые плывуны окрестных болот, с незапамятных времён сторожившие город, засосали нижние этажи подземелий…
А когда Сашка окончательно выздоровел, уже не майор, а врач вполне доверительно пояснил хлопцу, что все его рассказы не более чем вызванная шоком смесь действительности со сном:
— Такое бывает. Богатое воображение плюс нервная встряска. А если сон яркий, он вполне может показаться явью…
Мирек же, когда Сашка попробовал рассказать ему то же самое, скептически поджал губы.
— Пиастры, говоришь? А чего ты про них сказал только сейчас. Я ж помню, как ты нас всё время спрашивал, что с тобой было…
После чего Сашка и сам начал понемногу верить, что это был сон, а кольцо с изумрудом он мог просто случайно найти в каком-нибудь переходе…
Но говорить об этом сейчас не стоило, и потому Сашка, снова став взрослым, потрепал сына по плечу.
— Пойдём, я всё тебе покажу… — и они дружно начали подниматься по крутому воротному въезду, выложенному мелким булыжником, в котором за столетия отпечатались две глубокие колеи.
Сын торопился и смотрел на стрельчатую арку ворот, ярко высвеченную солнцем, а отец шагал, опустив голову, словно стараясь опять увидеть в глубине полуразрушенных и засыпанных подземелий древнюю сокровищницу с кованой дверью, запертой на тяжёлый ржавый засов…