Холотропное дыхание. Новый подход к самоисследованию и терапии - читать онлайн книгу. Автор: Станислав Гроф, Кристина Гроф cтр.№ 31

В ночь после сеанса мне приснилось, что я нахожусь в Риме перед церковью и встречаю буддистскую монахиню. Она поделилась со мной историей о своем путешествии посвящения, а я рассказала ей о своем, включавшем в себя паломничество с горы Эверест (которая в моем сне находилась на севере Европы) в пустыню Сахара с остановкой в Ассизи. Ландшафт, который я в своем сне описывала буддистской монахине, был тем же, что я ранее, на сеансе работы с дыханием, представляла себе изображенным на панцире черепахи (рисунок Ш.3).

Следующий отчет описывает сеанс Холотропного Дыхания Роя – 53-летнего психиатра и страстного альпиниста – который вернул его к его рождению и к травматическим переживаниям и эмоциональной депривации в ранний период жизни после рождения. Пережив воспоминания об этих событиях, он осознал, как глубоко они повлияли на его последующую жизнь.

Он также получил кое-какие удивительные прозрения в отношении связи между его любимым спортом и его биологическим рождением. Хотя основной фокус сеанса Роя был биографическим и перинатальным, большая часть его целительной силы исходила из трансперсонального измерения.

Во вторник 15 июля стоит прекрасная погода – теплое солнце, прохладные ветерки, глубокое, ясное голубое небо – напоминающая долину Йосемити летом. Я замечаю другие чувства, напоминающие те, что были перед большим Йосемитским восхождением: то же чувство опасения, та же неуверенная решимость перед лицом предчувствуемого испытания, даже тот же самый нервный диурез (необычно большой выход мочи). Приму ли я этот вызов или отступлю? Выйду ли я из испытания целым или травмированным? Я не знаю.

Я начинаю дышать глубоко, быстрее, еще глубже. Мои руки и ноги начинают дрожать. Музыка пульсирует и вдруг я ни с того ни с сего оказываюсь лезущим высоко на склоне горы Эль Кейпитен в Йосемити. Я с легкостью и грацией перемещаюсь по требующей напряжения сил вертикальной расселине. Солнце пригревает мне спину, дует легкий прохладный ветерок, и сверху открывается захватывающ ий вид на дно долины. Я полон жизни, наслаждаясь движением, солнцем, ощущением камня. Я лезу первым, так решительно, что мне нет нужды останавливаться, чтобы ставить страховку. Я чувствую глубокое желание быть свободным от веревки, отвязать ее и – летать.

Вместе с этим желанием приходит ощущение, что меня что-то сдерживает, стесняет – что? Мой внутренний голос – голос моего отца – пугает: свобода была бы слишком опасной. Я не могу разглядеть, кто мой партнер по восхождению, но чувствую, что меня сдерживает именно мой отец. Я чувствую себя увязшим в старых убеждениях, старом образе мыслей. Я нуждаюсь в его одобрении моей идентичности. Я продолжаю верить и действовать так, будто моя идентичность, моя ценность, моя важность приходят извне меня самого. Побуждение освободиться, парить становится сильнее. Я начинаю плакать и сердиться.

Как долго я собираюсь продолжать позволять, чтобы меня сдерживала папина (или моя собственная) неуверенность, его страхи, его понятия правильного и неправильного, его вина, его отсутствие увлеченности? Когда я вообще собираюсь быть способным освободиться, отвязать веревку и парить? Я становлюсь сердитым на все, что меня сдерживает – и у него, кажется, мужское лицо. Посреди своих слез и гнева, я начинаю развязывать веревку. Я чувствую сопротивление и сильное возражение – то ли моего напарника по восхождению, то ли моего внутреннего голоса. Я не знаю. Это сопротивление кажется коренящимся в страхах и моральных суждениях. Я не заканчиваю развязывать узел, образ меркнет, и я валюсь обратно на матрас.

Но мой гнев усиливается и мои слезы становятся еще горче. На самом деле, я не знаю, почему я так взбешен, но чувствую, что не получил руководства, в котором нуждался, меня не научили тому, что значит быть мужчиной средних лет или не показали, как стареть элегантно. Отец теперь развалина, старик, на которого больше нельзя сердиться, и по отношению к которому уместно сострадание, а не гнев. Таким образом, он лишил меня моего права на гнев. Я сердит на какое-то великое упущение, на какую-то великую потребность, которая осталась неудовлетворенной. Возможно, потребность в его понимании и одобрении. Возможно, желание иметь отца, который больше участвует в жизни, кто мог бы помочь мне стать цельным человеком. Поэтому мой гнев питает смутное чувство неудовлетворенной потребности.

По мере того, как нарастает сила музыки, я приближаюсь к еще одному великому упущению в своей жизни: тому, что я был отделен от матери в первые несколько дней жизни. Я родился с заворотом кишок – перекрученным тонким кишечником, не позволявшим проходить пище. На пятый день жизни я подвергся хирургической операции. Врачи не ожидали, что я выживу. Меня поместили в инкубатор и вернули матери лишь через две недели. Я снова становлюсь тем младенцем, и меня заливают волны горя, грусти, чувства полной изоляции. После трудного путешествия рождения, когда мне следовало бы получить утешение, я испытываю огромное страдание, меня разрезают, меня оставляют в полном одиночестве. Моя мать не может взять меня на руки. Все чего я хочу – это чтобы меня держали на руках. Я горько плачу, чувствуя всю тяжесть своего положения – меня оставили одного, без питания, меня не берут на руки. Я сержусь на Бога. Почему мне приходится так страдать? Почему Бог не мог устроить все лучше? Я горько рыдаю. Я сержусь на врачей, на медицинскую систему, которая держит меня в изоляции и одиночестве.

Теперь я способен отступить назад и увидеть самого себя, новорожденного, лежащего там. Я испытываю огромное сострадание к этому маленькому мальчику, к этой самости, страдающей в полном одиночестве. Разве я не могу подходить к этому мальчику с большим сочувствием, когда он становится старше? Я поднимаю его и прижимаю к себе, предлагая ему утешение. Затем я вхожу в сознание своей матери и меня охватывает ее чувство безысходного отчаяния, утраты, гнева на Бога… Как сильно она страдает! Какая она молодая и испуганная и по-своему столь же одинокая. Какую огромную потерю она переживает! У нее отняли ее перворожденного ребенка, и она не может взять его на руки. Я плакал еще горче, видя, что она безутешна, что она чувствует себя так же одиноко, как я. Я проливаю великие слезы сострадания к ней.

Я думаю, что именно в это время Эшли и Линда, фасилитаторы, легли по обе стороны от меня и поддерживали меня в то время, как я плакал. Я держу их за руки. По мере того, как я осознаю, что не совсем одинок, мой гнев начинает улетучиваться. Бабушка молилась за меня, и вместе с ней вся церковь. Отец старался как мог, равно как врачи и сестры. Позвали священника, чтобы он помазал меня елеем. Я осознаю, что в ситуации никто не виноват. Это осознание рассеивает гнев, но усиливает чувство человеческой трагедии. Как ужасно трагично! Страдал ли сам Бог? Был ли Бог тоже жертвой?

Спустя очень долгое время, мать может держать меня на руках. Я ощущаю прикосновение своей кожи к ее коже и, наконец, чувствую утешение, я полностью изнурен, но испытываю облегчение. Будучи, наконец, в безопасности, я переживаю проблески смутных воспоминаний о том, как я плаваю внутри матки. В какой-то момент я думаю или чувствую, что только Бог может удовлетворить мою жажду цельности, завершения. Только Бог может меня защитить, привести меня к моей высшей Самости. Мне кажется, что хотя я не мог этого видеть или чувствовать, Бог каким-то образом все время меня поддерживал. Как я жажду всегда пребывать в руках Бога, как в этот самый момент!