День, когда я стал настоящим мужчиной - читать онлайн книгу. Автор: Александр Терехов cтр.№ 21

– Шкр-ов! – его опознал старик, кативший велик с корзинкой над передним колесом.

Шкр-ов растерянно встал: мужик неотменимо оказался его одноклассником – Мишкой Беспалько, но и на столько же неотменимо точно был стариком, потерявшим пару зубов, плешивым, колюче запорошенным седой щетиной, – это не могло соединиться, но уже не разъединялось, Шкр-ов с неподвижным ужасом страшного сна смотрел на (дружили, дрались с вокзальными, Беспалько его, как слабого, защищал)… Как на собственную ногу, прихваченную трясиной (он помнил, как на Новоездоцкой в камышах тонул теленок) – не вытащить, сейчас медленно потянет всё остальное за собой, и бессвязно:

– Видал, Миха, какая у вас церковь… Эксклюзивные военные и ветеранские гробы. Услуги в организации поминальной трапезы. Лифт для опускания гроба-холодильника. Полный спектр. Омовение, облачение, бальзамирование и драпировка земли лапником! – В корзинке у старика Мишки лежало что-то мясное, прикрытое газетой, Шкр-ов вспомнил хоть что-то личное: – Как твоя крестница?

– Хорошо! – весело ответил Мишка. – Инвалидность оформляем, легкую такую. Эпилепсия. Но не падает, так, сползает. Родители такие нервные. Мать вообще сумасшедшая. Отец чуть что – кричит, – вгляделся, – ты чо так выглядишь плохо? Постарел. Схуднул. Серый какой-то… Не болеешь?

– Не знаю.

– К бабке тебе надо, на Суханову гору… Бабка у нас появилась, непонятно откуда, Бог, наверное, привел. Рак останавливает. Воск над тобой нальет в чашу с водой, и ты ей открыт. Я только нарисовался, она: тебя собака в детстве напугала. Всё про меня рассказала! А воск потом выбросишь на первом перекрестке… Уже из Воронежа ездят, из Ростова, немцы… Это тебе не… – Мишка указал на храм.

– На Суханову гору.

– К бабке, – с уважением к известной силе утвердил таксист и похвастался машиной, словно продолжая начатый разговор, – моя первая жена.

– А вторая?

– Такса есть. Длинношерстная.

На поворотах и над братскими могилами целились в небо пушки, минометы и танки, ветер шевелил пух на брюхах сбитых кошек, прилипших к асфальту, по горе над Новой Симоновкой шевелились, ползали…

– Что это?

– Да байбаки. С Украины мигрировали… Двести рублей. Отсюда ножками. Бабка не любит, когда до кельи подъезжают.

Шкр-ов заплатил:

– Всё как обычно? Отстегиваете на общак?

– Ага-а… А с тех денег в зону – одна шпротина попадает, с седьмого раза.

Поднимался вдоль меловой осыпи, над крышами Суханова – домов сто; внизу, на поляне у школы, останавливались местные и показывали на Шкр-ова: еще один; уже взмок и запыхался, но впереди и выше видел только цветущие яблони и ласточек: то прошивали небо быстрыми нырками, то часто промахивали крыльями – раз, раз, раз! – словно что-то измеряя, неизвестная птица мелькнула совсем низко, едва не тронув его волос, бросив в уши упругий, растопыренный пернатый воздух, – а вот: сперва показалась высокая труба, а под ней и строение, вроде сторожки, обложенное силикатным кирпичом; на дубке у двери лысый мужик в армейской рубахе поправлял косу:

– К матушке? Сейчас нельзя, ждите.

Что он сможет сказать? В заросли орешника указывала табличка «Туалет» – это когда очереди, «в сезон»… Как описать? Я чувствую себя как в капле. В чем-то отдельном и падающем, прозрачном, но безвыходном. Как-то странно просыпаться и вставать по утрам. Слова засохли в горле и, когда выходили, корябались.

– А это? – Шкр-ов показал на черный суставчатый бич, кольцом висевший на гвоздике за спиной у лысого.

– Плеть, – тот протянул руку и показал на биче узлы, – по числу смертных грехов. Мы иногда просим: посеки нас, матушка, за грехи наши. И бьет, – и как бы удивляясь, добавил: – Больно так.

Из будки выскочила девушка в синем костюме для спорта и, не взглянув на Шкр-ова, побежала по тропинке вниз, равномерно, словно бегала здесь для здоровья каждое утро, – белокурый ветер заплясал у нее с плеча на плечо.

– Из Краснодара. Дружила с мальчиком. А потом что-то перестала. Свататься пришел – отказала. А потом из ее дома фотография пропала, и началось: визжит, лает. Сюда привезли – выла так, что я не знал, куда прятаться… – Лысый отложил косу, поднялся и заговорил строже, исполняя свое назначение: – Молча зайдешь, ложишься – на пол! – на живот, вдоль дивана, голова к печке. И ждешь. Помни: матушка в руки денег не берет!

Низкая, узкая оказалась комната, иконы, дрова на железном листе у печи – холодно, наверное, еще ночами, подтапливают, диван в три слоя укрывали ковры, песок в тазу утыкан зажженными свечками; раз пришел – Шкр-ов стал коленями на половик, сотканный из лоскутов, – ужасно глупо – и по-пляжному лег, подперев подбородок ладонью. А может, она ничего и не спросит.

Вышло наоборот: сперва, мягко и быстро ступая, бабка – маленькая и сухая – оказалась за его спиной, не показав лица, в фартуке, – всё, что увидел, уже что-то делала над ним, а потом, как бы после, стукнула дверь, и раздались приближающиеся шорохи и звяканье задетого ведра.

– Не горячо тебе? – почему-то спросила бабка. – А то я убавлю. Чтоб спину не сжечь. И еще разок, – быстро отошла и отряхнула руки над тазом с песком, – слышишь, как лопаются? Это я у тебя соли из позвоночника вытянула, вон как сыпятся на пол, – отряхалась еще, – сейчас спинка остынет, терпи… – не чувствовал ничего, – вижу, собака тебя в детстве напугала.

В детстве; Шкр-ов вдруг узнал в бабке Дусю Гусакову, ее звали Партизанкой за привычку подглядывать в заборную щель; он почувствовал необычайно сильную надежду и радость, потому что Гусакова была старушкой уже в его детстве и то, что она еще оставалась жива, означало, что и Шкр-ов еще не совсем… Не далеко ушел от начала… Не глубоко…

– Баб…

– Матушкой зови! Какая я тебе бабка!

– Баб Дусь.

Гусакова еще раз, но уже не так выразительно встряхнула руками и отозвалась неясным обморочным голосом, будто очнулась посреди смутного сна:

– А? А чей ты есть?

Она жила в столбянке на углу Ворошилова и Карла Маркса, садила и сдавала государству чеснок и продавала мясо – соседка выносила из мясокомбината, и всё время выходила замуж, и брала всё младше и младше; бабушка Шкр-ова говорила, что с первым мужем Гусакова прожила двенадцать часов.

– Внук Марии Ивановны Писаревской с Ворошиловской. У вас молоко козье брали.

– Мария Ивановна моя подруга была. А какой же это внук? – подошла присмотреться.

Шкр-ов поднялся на ноги, а потом опустился на диван, чтобы маленькая Гусакова хорошо разглядела.

– Оксанкин сын, Славка? С Харькова?

– Нет, у Оксаны две дочери. Я сын Виктора, что на хлебозаводе…

– А-а, помню, тот, что в медакадэмию поступал, – Генка!

Шкр-ов вздохнул:

– Генка – это Фельдмана внук, зуботехника. Мы жили за водокачкой, напротив Уколовых.