Жизнь русского обывателя. От дворца до острога - читать онлайн книгу. Автор: Леонид Беловинский cтр.№ 68

Здесь не раз упомянута будет широко известная не только Москве, но и всей России Марья Ивановна Римская-Корсакова; ее подробно описал М. О. Гершензон, как подлинную представительницу «Грибоедовской Москвы», но о ней писали, чаще в завуалированном виде, и сам А. С. Грибоедов, и А. С. Пушкин, и Л. Н. Толстой; дом ее еще недавно был известен москвичам как «дом Фамусова» на Пушкинской площади. Князь П. А. Вяземский вспоминал о ней: «Мария Ивановна Римская-Корсакова должна иметь почетное место в преданиях хлебосольной и гостеприимной Москвы. Она жила, что называется, открытым домом, давала часто обеды, вечера, балы, маскарады, разные увеселения, зимою санные катания за городом, импровизированные завтраки… Красавицы-дочери ее, и особенно одна из них, намеками воспетая Пушкиным в Онегине, были душою и прелестью этих собраний. Сама Мария Ивановна была тип московской барыни, в лучшем значении этого слова» (Цит. по: 48; 30). Однако же и после смерти Марии Ивановны, воспоследовавшей в 1833 г., дом ее не остался пуст. В 1845 г. здесь поселился ее сын Сергей Александрович, который «веселил Москву своими многолюдными и блестящими праздниками, и можно сказать, что он был последним московским хлебосолом. Его дом при его матери, приветливой и радушной, – в продолжение стольких лет средоточие веселий столицы – еще раз оживился и в последний раз заблестел новым блеском и снова огласился радостными звуками: опять осветились роскошные и обширные залы и гостиные, наполнились многолюдною толпою посетителей, спешивших на призыв гостеприимных хозяев, живших в удовольствие других и веселившихся весельем каждого.

В сороковых годах дом С. А. Корсакова был для Москвы тем же, чем когда-то бывали дома князя Юрия Владимировича Долгорукова, Апраксина, Бутурлина и других хлебосолов Москвы…

Каждую неделю по воскресеньям бывали вечера запросто, и съезжалось иногда более ста человек, и два, три большие бала в зиму. Но изо всех балов были особенно замечательны два маскарада, в 1845 и 1846 годах, и ярмарка в 1847 году; это были многолюдные блестящие праздники, подобных которым я не помню и каких Москва, конечно, уже никогда более не увидит» (148; 140). Впрочем, блистательный Сергей Александрович окончил свои дни в бедности.

Такой же, как балы, званые обеды и вечера, светской обязанностью было посещение театров и концертов. Не потому, что это было интересно или приятно, а потому что положение обязывало: «В театр двор ездил не потому, что желал то или другое в театре посмотреть, а потому, что ездил государь, императрицы и великие князья. Ездили придворные в те дни, когда в театре бывал государь, и наблюдали не столько за тем, что происходило на сцене, сколько за тем, что происходило в царской ложе: доволен ли государь спектаклем, как аплодировал, кто с ним сидел и т. п. Ложи и места старались брать такие, чтобы непременно была видна царская ложа. Наиболее приближенные любили ездить в театр на места почетные и даровые, как, например, в ложу министра двора или в среднюю царскую, считая лишним тратить деньги на то удовольствие, которое можно, благодаря своему положению, не только получить даром, но еще своим присутствием осчастливить приглашающих. Министерская ложа часто украшалась этими важными представителями русской придворной аристократии» (176; 68).

Для нашего мещанского времени довольно характерно представление о дворянстве вообще и аристократии, светском обществе прежде всего, как о носителях высочайшей культуры (мы светское воспитание, чтобы не сказать выучку, принимаем за особую высокую культуру), утонченных знатоках и покровителях искусств, культуртрегерах. Действительно, кого можно было видеть в театральных ложах, кто аплодировал заезжим европейским знаменитостям, кто составлял ценнейшие коллекции? Аристократия!

И верно. Среди крупнейших коллекционеров и меценатов мы видим и представителей самых блестящих фамилий. Достаточно назвать графа С. Д. Шереметева, потомка старинного и знатного боярского рода, владельца 200 тыс. десятин земли в 11 губерниях, обер-егермейстера двора и члена Государственного совета, который был на «ты» с императором Александром III и по привычке говорил «ты» его наследнику, тогда как сам Николай II говорил Шереметеву «вы»! Автор более 250 статей по истории, генеалогии, географии России, серии книг «Старая Москва», редактор и издатель десятков томов русских летописей, грамот, актов и множества других ценнейших книг. Настоящий специалист и крупнейший коллекционер! А барон Н. Н. Врангель (брат знаменитого вождя Белого движения)! В силу обстоятельств не закончивший даже реального училища, этот талантливый дилетант, всю жизнь занимавшийся самообразованием, еще молодым человеком в 1902 г. организовал в Академии наук знаменитую выставку русских портретов и выпустил ее каталог. И в дальнейшем ни одна выставка в России не обходилась без его участия. Один из издателей и редакторов знаменитого журнала «Старые годы», он стал автором десятков крупных статей и мелких заметок, многие из которых составили одну из лучших книг по истории русской культуры – «Старые усадьбы».

В качестве еще одного яркого примера светского дилетантизма можно привести уже не раз цитировавшегося или упоминавшегося здесь графа В. А. Соллогуба. Вот что писал о нем известный литератор П. Д. Боборыкин (человек тоже светский, но в соответствии со своим временем – писатель-профессионал): «В таких людях, как гр. Соллогуб, надо различать две половины: личность известного нравственного склада, продукт барски-дилетантской среды с разными «провинностями и шалушками», и человека, преданного идее искусства и вообще, и в области литературного творчества. В нем сидел нелицемерный культ Пушкина и Гоголя; он в свое время, да и в эти годы, способен был поддержать своим сочувствием всякое новое дарование. Но связи с тогдашними передовыми идеями у него уже не было настолько, чтобы самому обновиться. Он уже растратил все то, что имел, когда писал лучшие свои повести, вроде «Истории двух калош», и свой «Тарантас». Он действительно разменялся, кидаясь от театра (вплоть до водевиля) к этнографии, к разным видам полуписательской службы, состоя чиновником по специальным поручениям…

В Соллогубе остался и бурш, когда-то учившийся в Дерпте, член русской корпорации. Сквозь его светскость чувствовался все-таки особого пошиба барин, который и в петербургском монде в года молодости выделялся своим тоном и манерами, водился постоянно с писателями и, когда женился и зажил домом, собрал к себе пишущую братию…

Он действительно был первый петербургский литератор, у которого Островский прочел комедию «Свои люди – сочтемся!». И он искренно ценил его талант и значение, как создателя бытового русского театра» (18; 166).

Но… Ах, если бы не это «но»!

Сплошь и рядом дилетантизм препятствовал даже самым талантливым людям из русской аристократии занять действительно выдающееся место в русской культуре (или в управлении государством, в чем угодно). Для этого одного таланта и даже «хорошей детской», общения с выдающимися людьми, мало. Нужен постоянный, кропотливый, планомерный труд. А у богатого и знатного человека такая привычка и не могла выработаться: ведь и почести, и чины, и деньги сами шли в руки благодаря уже самому положению. Блистать в обществе – одно, а работать – совсем другое. В результате печальные неудачи там, где требовались успехи – не светские, деловые.