Жизнь русского обывателя. От дворца до острога - читать онлайн книгу. Автор: Леонид Беловинский cтр.№ 48

В отставку офицеры могли выходить в любое время, кроме военного, но, подавая прошение так, чтобы оно могло быть рассмотрено до 1 января.

Дважды в любое время можно было и возвращаться из отставки, только артиллерийские офицеры должны были предварительно проходить специальную переподготовку. Обычно при выходе в отставку награждали следующим чином, но при возвращении из отставки чин этот терялся.

Было еще одно обстоятельство, фатально влиявшее на офицерскую карьеру и саму судьбу – место службы. Перед выпуском в военно-учебные заведения поступали списки вакансий, и выпускники, по очереди, в зависимости от успехов, избирали себе место будущей службы. Его «выбор во многом предопределял уклад личной жизни, служебные успехи и неудачи – и жизнь, и смерть. Для помещенных в конце списка (вакансий. – Л. Б.) остаются лишь «штабы» с громкими историческими наименованиями – так назывались казармы в открытом поле, вдали от города, кавказские «урочища» или стоянки в отчаянной сибирской глуши. В некоторых из них вне ограды полкового кладбища было и «кладбище самоубийц», на котором похоронены были молоденькие офицеры, не справившиеся с тоской и примитивностью захолустной жизни…» (56; 47).

И офицерская бедность, и падение авторитета армии после войны с Японией и Первой русской революции, в которой войска активно использовались для полицейской и карательной службы, вели к постоянному некомплекту офицеров в младших чинах. В то же время долго существовал огромный сверхкомплект старших офицеров и особенно генералов: они под разными предлогами задерживались на службе до весьма преклонного возраста, чему нередко способствовали великие князья и императоры, благоволившие своим бывшим «отцам-командирам». Поскольку производство в военной службе шло на вакансии, младшие и средние офицеры надолго застревали без особых перспектив на продвижение и, следовательно, на улучшение материального положения. В силу этих обстоятельств многие современники как из высшего военного руководства, так и из иностранцев отмечали низкий профессиональный уровень и отсталость от современной военной науки большинства генералитета и сравнительно высокий профессионализм младшего и среднего командирского звена. Но в чем никто никогда не обвинял русское офицерство, так это в трусости и предательстве. Случаи, подобные генералу А. М. Стесселю и его сподвижникам по Порт-Артуру, сдавшим крепость, способную к сопротивлению, были настолько единичны, что о них знала вся Россия, включая крестьянство (тотемский, Вологодской губернии, крестьянин А. А. Замараев записал в дневнике в 1908 г.: «8 февраля был вынесен смертный приговор генералу Стесселю или десять лет крепости» (73; 28). О высоком чувстве долга, стойкости и храбрости, граничившей с бравадой, говорит очень высокий, в сравнении с солдатами, процент убыли офицеров от боевых действий. Так, во время Русско-японской войны процент убитых, раненых и пропавших без вести офицеров составил 30 %, а среди солдат – 20 %, убитые среди офицеров составляли 4,1 %, а среди солдат – 2,5 % (67; 236). Артиллерийский офицер Али-ага Шихлинский вспоминал о своем бригадном командире, полковнике В. А. Ирмане: «Владимир Александрович выразил желание пройти по Драконову хребту, и я его сопровождал. Полковник был небольшого роста, но голова его все же оказалась выше стенки. Несмотря на ружейный огонь, он не сгибал головы.

– Зачем вы даром рискуете? – обратился я к нему. Он ответил:

– Вы же сами более крупного роста, и то не нагибаетесь.

– Если бы я шел один, обязательно нагибался бы, так как зря рисковать своей жизнью не желаю. Но каков бы я был, Владимир Александрович, если бы плясал вприсядку при командире, который идет не сгибаясь. Да я ведь человек одинокий, а у вас жена и двое детей» (196; 65).

А Ирман в данном случае даже и не бравировал, а только исполнял требования устава. Уставы требовали от офицеров идти в атаку впереди своей части, показывая подчиненным «пример хладнокровия и неустрашимости». И вот в Германскую войну, под пулеметным огнем, ротные, батальонные, полковые командиры, не пригибаясь, во весь рост шли впереди солдат с хлыстиком в руке и папиросой в зубах, и за 1914 г. выбитым оказался почти весь кадровый состав младшего и среднего офицерства, что в дальнейшем сказалось на составе офицерского корпуса, позиции армии в 1917 г. и судьбах страны.

Помимо лиц служащих – чиновников, офицеров, известную часть городского населения, особенно в дореформенный период и особенно зимами, когда в занесенных снегом усадьбах царила скука, составляло неслужащее поместное дворянство. А известная часть неслужащего дворянства, преимущественно крупного барства, чуждого сельских занятий, постоянно проживала в городах, предпочитая их деревенскому захолустью и выезжая в поместья разве что как на дачу.

Верхний слой этого служащего и неслужащего городского дворянства и составлял «свет», светское общество.

О. А. Кипренский. Портрет графа Ю. П. Литты. 1830-е гг.

Естественно, среди неслужащих дворян обитателями городов могли быть лишь те, кому это было по карману, кто мог не заниматься делами имения, передоверяя их старостам, доверенным управляющим и даже целым конторам наемных и крепостных служащих. Для XVIII и начала XIX в. это материальное положение почти целиком сочеталось со знатностью, аристократизмом, то есть происхождением из старинного столбового, нередко титулованного дворянства. В николаевскую эпоху представители таких родов иногда выражают недовольство проникновением в аристократию, а лучше сказать, в высший свет, нового, «деланного» дворянства из верхушки бюрократии и разного рода нуворишей, дельцов и выскочек. Понятия «свет», «высшее общество» и «старинное барство», «родовитая аристократия» перестали быть фактическими синонимами. Родовитое старинное барство, которое могло позволить себе не пачкать рук денежными делами (вспомним, как толстовский граф Ростов начинал тяжело дышать, когда управляющий неделикатно напоминал о деньгах: деньги – низменная материя, они должны быть всегда, и только), с легким презрением принимало этих выскочек, чиновных парвеню и денежных тузов, а иной раз и не принимало. Граф В. А. Соллогуб, заставший подлинный высший свет уже на его закате, писал: «В то время, то есть в тридцатых годах, петербургский большой свет был настоящим большим светом. Русская знать, еще не обедневшая, держалась сановито и строго чуждалась наводнивших ее впоследствии всякого рода проходимцев… Торгашество почиталось позором, всякий поступок, могущий подать повод к истолкованиям ложным, возбуждал порицание самое строгое. Хотя беспредельно преданный и зависимый от двора, большой свет в то же время сумел сохранить некоторую независимость». Соллогуб вспоминает о казусе, имевшем место в семействе Кологривовых, у которых «бывал весь Петербург, но Петербург избранный, так что даже люди, занимавшие иерархически очень высокие должности, не всегда бывали допускаемы в ее гостиную, если за ними водились худо скрываемые грехи. Однажды граф Чернышев, тогдашний военный министр, не будучи знакомым с Кологривововой, приехал к ней с визитом и без доклада вошел в гостиную, переполненную посетителями. Наталья Дмитриевна не ответила на его поклон, позвонила и, грозно взглянув на вошедшего слугу, громко проговорила своим басистым голосом: «Спроси швейцара, с каких пор он пускает ко мне лакеев». Сановник еле унес ноги, а на другой день весь именитый Петербург перебывал у Натальи Дмитриевны. Надо сказать, что граф Чернышев только благодаря сделанной им карьере был «выносим» в свете; а о нем самом, его происхождении ходили самые непривлекательные слухи» (166; 432–433). Надобно сказать, что военный министр, генерал-адъютант граф А. И. Чернышев, по многим отзывам, был скотом преизрядным, и сам Николай I поморщился, когда его любимец попытался присвоить майорат, наследником которого был декабрист З. Г. Чернышев; кстати, они были только однофамильцами, что придавало еще большую пикантность этой попытке.