Книга теней - читать онлайн книгу. Автор: Джеймс Риз cтр.№ 21

Я знала, что это нужно скрывать, нужно молиться, чтобы этого не случалось. Я понимала, хорошо понимала , что так проявляется та моя необычность, моя непохожесть на всех, которую я ощущала. Конечно, я была нечиста, какое еще требовалось тому доказательство, когда само тело мое меня предавало? Я подверглась бы наказанию, когда бы о моей ночной невоздержанности стало известно. Ах, сколь долго я верила, что меня следует наказать, но хранила свой секрет в тайне!

К моему счастью, в те дни, когда такое со мной приключалось, я просыпалась очень рано, прежде других. Встав с постели, я снимала простыню, не зажигая свечи, одевалась на ощупь и крадучись покидала дормиторий. Затем я выходила из нашего корпуса, стараясь незаметно прошмыгнуть через погруженные в темноту холодные коридоры и галереи с закрытыми ставнями, где царила мертвая тишина. Обычно я шла босая, без тапочек, чтобы их сатиновые подошвы не шелестели по каменным полам. Затем я открывала кухонную дверь и только за ней отваживалась зажечь фонарь, чтобы пуститься в дальнейший путь – через огород сестры-экономки, вдоль помидорных грядок, плоды на которых представлялись мне черными сердцами, пульсирующими в темноте, привязанными кусками бечевки к позвоночным столбам; а еще мне чудилось, будто зрелые тыквы с любопытством поворачивают свои пухлые головы и глазеют на меня, когда я прохожу мимо них, и будто высокие стебли кукурузы, разодетые в пышные наряды, беззвучно смеются над моим уродством и над моим позором. Пройдя как можно скорее через огород, я шла к голубятне, что находилась за прачечной, уходя все дальше от главных зданий монастыря. Никто никогда не заглядывал в это стоящее на отшибе каменное строение, давно заброшенное, где вместо голубей обитали только летучие мыши, свисавшие вниз головой с полусгнивших стропил. Там, на его задворках, у меня было припасено ведро. Воду в нем я меняла дважды в неделю; и никто не удивлялся, когда встречал меня идущей с ведрами от кухни по направлению к прачечной. Порой мне приходилось запихивать в ведро испачканную простыню, ломая корку образовавшегося за ночь льда. При свете луны, а то и одних звезд я застирывала простыню, полоща ее в ледяной воде. Рукам было холодно, они становились красными, покрывались цыпками. Я терла ткань так сильно, что сдирала кожу с костяшек. Так умерщвляла я плоть. Сидя на корточках перед ведром, я часто бывала на грани того, чтобы расплакаться. Меня била дрожь, и я беспрестанно молилась. Молитвы мои обретали форму вопросов. Свидетельствуют ли ночные мои выделения, будто я дурна и греховна? Что они означают? Что я сделала? Когда я смогу жить в мире со всеми? Вопросы эти мучили меня, и я обращала их к Богу, словно молитву. Но последняя молитва, которую я возносила к Нему, прежде чем перекреститься немеющими от стужи, кровоточащими пальцами и прошептать «In nomine Patris, Filius et Spiritus Sanctus!» [13] , была всегда одна и та же: я просила послать мне ответ.

Затем я вешала простыню сушиться. Я натягивала веревку, цепляла ее за крюки, вбитые в заднюю стену голубятни; снизу я прижимала простыню к земле камнями, чтобы та не полоскалась на ветру и ее не увидели, каким бы сильным ни был в тот день ветер.

За месяцы своего позора я ухитрилась стащить несколько простыней в лазарете – преступление, за которое, будь я поймана, мне пришлось бы расплачиваться в течение полугода работой на конюшне, если не хуже того. Но я старалась не думать об этом. Я готова была перелопачивать отбросы до второго пришествия, если бы это помогло мне сохранить все в тайне. Теперь у меня имелось четыре простыни, которыми я пользовалась по очереди. Одна из них обычно сушилась за голубятней. Другая всегда лежала завернутая в бумагу за статуей Богородицы, расположенной в нише на лестничной площадке второго этажа. Третью я хранила в ризнице под стопкою покровов для алтаря. Ну а четвертой – пользовалась.

Таким образом, секрет мой мне удавалось держать в тайне. Но лишь до того злосчастного утра, когда я пробудилась, держа Перонетту в объятиях; утра, пришедшего на смену той удивительной, столь полной жизнью ночи, когда я…

… Ах да, о сестре Клер.

Решившись наконец поднять с пола простыню, лежавшую рядом с моей койкой, сестра Клер де Сазильи осмотрела ее и тоном, достойным инквизитора, которым ей, впрочем, еще предстояло стать, изрекла:

– Оно холодно как лед, это… Это семя дьявола! – и она столь поспешно упала на колени, что я услышала стук, с которым кости ударились о каменный пол. Она буквально прокричала молитву. Некоторые девицы вторили ей; других взяла оторопь от ее приговора, от того, как театрально рухнула она на колени. Я лежала, изнемогая, совершенно бездвижно, ибо знала: малейший жест, одно только сказанное мной слово могут еще сильнее ухудшить мое положение. Сестра Клер встала и подошла к моей койке сбоку; кольцо девиц расступилось, оставляя проход. Она подняла с пола распятие, лежавшее у койки, и, ухватившись покрепче… замахнулась, как палкой. Залопотала по-латыни молитвы, но так неотчетливо, что ничего нельзя было разобрать. Однако я пребывала в уверенности, что никогда не слышала их раньше. Я ощущала, как наваливается сестра Клер всем своим весом на мою шаткую койку. Те девицы, которые еще оставались в дормитории, – сколько их было, пятнадцать, двадцать? – не издавали ни звука, молча уставившись на сестру Клер.

– Отойдите назад, – предостерегла она их. – Молитесь! – Им и вправду не оставалось ничего иного, как отпрянуть в сторону и хором вскрикнуть, когда сестра Клер де Сазиньи по-кошачьи вспрыгнула на койку! Не теряя ни секунды, она припала ко мне, придавив грудь коленом, вытесняя воздух из моих легких. Я извернулась и очертя голову кинулась на нее с кулаками. Но монахиня быстро сумела ступнями прижать мои руки к бокам и вновь так сильно уперлась мне в грудь коленями, что в тех местах, где они соприкасались с ребрами, впоследствии долго не проходили синяки.

Вновь последовало чтение нараспев каких-то молитв на латыни. Сестра Клер наклонила свое лицо к моему. Ее лицо! Эта страшная маска, бесформенное пятно костей и плоти, налившейся кровью! Казалось, откуда-то из середины ее расширенных, полных ярости зрачков вылетают золотисто-серебряные искры. Белки глаз пожелтели, пошли крапинками, как яичная скорлупа. Бесцветные, потрескавшиеся губы ее кровоточили – она сама искусала их в исступлении. Она так сильно стиснула свои ужасные зубы, что у нее задрожал подбородок; ноздри трепетали; дыхание, исходящее от нее, было наполнено гнилостными запахами. Дышала она часто, сипло, словно животное, и очень тяжело, несмотря на то, что на мне она сидела неподвижно. В какой-то момент – я всегда вспоминаю о нем с таким отвращением, что меня пробирает дрожь, – в какой-то момент, когда мучительница моя особенно низко склонилась надо мной, скрипучие колеса ее мыслей неожиданно сделали новый оборот, и она с мерзким смешком, так тихо, что ее могла слышать одна я, прошептала:

– Стигматы вам, дурочки?.. Думаете, это так просто? Ты должна поблагодарить за меня свою неженку-подружку. – И при этих словах слюна потекла с ее губ на мои.

Я задохнулась и, отплевываясь, ловя ртом воздух, взмолилась о пощаде.